– Нет, Михаил Васильевич, я более русский, чем вы, хотя и русин по происхождению. Вы не видите дальше своего носа. И самое страшное, что таких, как вы, миллионы. Подобные вам думают: «Пусть мы отстаем от Европы на десятки лет, пусть мы сосем кровь из народа, но нам же хорошо. Мы ходим в золоте, ездим в дорогих каретах, пьем и едим досыта и знать ничего не хотим». Но это барство на крови! Неужели вы сами не чувствуете, что грядет буря, и нам нужна умная талантливая, а главное свободно мыслящая молодежь, чтобы сохранить Россию, чтобы потом Европа подобно Римской империи не смотрела на нас, как на отсталых варваров, примитивной сохой обрабатывающих свои поля.
– То же самое вы проповедовали в Петербургском университете!? Поэтому вас не выбрали ректором, а, так сказать, «сослали» сюда? – Билевич был спокоен, теперь ему хотелось уколоть своего соперника побольнее.
– Это не ваше дело.
– А вы и обрадовались. Думаете: здесь в провинции вы начнете свой бунт, отравите молодые незрелые умы своей «интеллигентской ересью», а там уже вас не остановить!?
– Прекратите!
– Мы с вами взрослые люди, Василий Григорьевич. Я бесконечно уважаю вас. Более того, я преклоняюсь перед вашим талантом педагога и руководителя, но единомышленников вам надо искать не здесь, а в Сибири.
Кукольник ничего не ответил. Он был бледен и еще сильнее ослабил галстук.
– Завтра же я доложу о нашем разговоре руководству Харьковского учебного округа. Я думаю, они сделают правильные выводы, – Билевич развернулся и направился к выходу. Ступив за порог, он вдруг остановился:
– Ах да, Василий Григорьевич, у вас часы на столике.
– Что? – рассеянно произнес Кукольник, видимо, не понимая, о чем идет речь.
– Они стоят, – и захлопнул дверь.
Василий Григорьевич был похож на мертвеца. Он схватился за грудь и стал судорожно расстегивать ворот рубашки.
– Душно, как душно, – Кукольник бросился к окну, ударил, что было сил, и оно распахнулось.
– Нет воздуха, – он жадно глотал холодный ветер, дувший в лицо, и все сильнее и сильнее высовывался в окно. Голова у него закружилась. В какую-то секунду он не удержался и…
Невозмутимые и упрямые, с неба полетели белые хлопья февральского снега.
Смерть Василия Григорьевича Кукольника стала настоящим потрясением для всей его семьи: жены, маленькой дочери и трех сыновей, старший из которых на тот момент состоял на службе в одном из Петербургских ведомств. Средний сын, Платон, был учителем низших классов в Нежинской гимназии и на этом поприще много помог отцу в первые годы после ее открытия. А младший, Нестор, о котором и пойдет речь далее, был еще двенадцатилетним мальчиком, талантливым и подающим надежды учеником все той же гимназии. Полиция расследовать смерть Кукольника не стала, случившееся расценили, как самоубийство, и дело было закрыто. Вдова Василия Григорьевича, Софья Николаевна, упорно винила в гибели мужа профессоров гимназии, вызывая тем самым множество ненужных толков и споров. В конце концов, руководство учебного округа не придумало ничего лучше, чем выселить Кукольников из Нежина. Вместе с детьми она перебралась в подаренное императором ее мужу имение недалеко от города Вильно, где через полгода, не пережив горечь утраты, скончалась. Тогда заботу о Несторе взял на себя старший из братьев двадцативосьмилетний Павел, он то и решил отвезти мальчика обратно в Нежин для окончания курса. Тем более что на тот момент должность директора гимназии уже год занимал верный друг их отца Иван Семенович Орлай. Он, известный врач, педагог и литератор, за довольно короткий срок сумел сделать то, что не удалось покойному Кукольнику. А именно собрать вокруг себя умных, амбициозных профессоров, ставших в последствии настоящими кумирами молодежи. Он умел ладить с людьми, найти подходящие слова, но при этом оставаться строгим. Умел, что называется, держать дистанцию. Будучи уже не молодым он сохранил свежесть ума и бодрость духа. Орлай радушно принял братьев и сразу же окунулся в воспоминания:
– Да, я был поклонником вашего семейного театра. Помню, как однажды вы разыгрывали трагедию a la Rasine, кажется, вышедшую из-под вашего пера, Павел Васильевич.
– Точно так.
– А ты, Нестор, играл смешного мальчика.
– Маленького сына Эмерика.
– Начался последний акт, поднялся занавес, и перед нами открылись виды родных Карпат. Старые карпатороссы, несмотря на преклонные лета, вскочили со своих мест и закричали: «Буда! Буда!». Восторг был необычайный.
Читать дальше