Array Сборник - Вечное возвращение. Книга 1 - Повести

Андрей молчал. Он, как и во время рассказа, всё смотрел на Евгения, быстро работал пальцами, и его пальцы стучали друг о друга, как костяшки, и шелестели серой кожей.

На стене от пальца прыгала тень.

Евгений находился в каком-то тумане. Евгений вытер вспотевшее лицо, тревожно взглянул на замолкшего Андрея и устало попросил:

– Дайте парочку!

Густые сумерки вечера затянули пивную и гостей. В серой мгле вспыхивали глаза, возбуждённо встречались друг с другом. Хозяин пивной повернул выключатель, и серебряный свет наполнил помещение. Люди стали обыкновенными и скучными.

Кто-то из посетителей жаловался на свою судьбу и плакал:

– Эх, Ванько, разве это жисть? Не смотрел бы на неё!

А ему в утешение басил другой:

– Полно, Гришуха, ну, чем плоха наша жисть, а? Это, брат, того… А мне хорошо, можно сказать, само пиво в рот течёт… – и, тряхнув копной рыжих волос, посмотрел на товарища влажными от слёз глазами и сокрушенно добавил:

– Я, брат, жисть люблю, ей-богу, люблю… Она, брат жисть-то, один раз нам всего даётся, а потому пользуй её, сколь хошь…

– Оно конечно, – ответил Гришуха, – жисть – хорошая штука, но она иногда душит тебя, во! Даже прямо невмоготу…

– Оно так, – согласился Ванюха и обратился к хозяину…

– Хозяин, а хозяин?

– Что прикажете? – спросил хозяин и поднял бледно-зелёные глазки.

– Скучно. Заведи-ка музыку… Вяльцеву…

– Вяльцеву… Уж больно баба жалостливая, – сказал Гришуха.

Хозяин завёл граммофон. Граммофон зашипел, захрипел, а потом жалобно запел:

Очи карие, большие…

И медленно завертелись по залу кольцами звуки песни; опустились, поникли головы гостей; приятно затосковали сердца; а думы поплыли, помчались в далекое будущее, – это у молодых. А у пожилых, у которых впереди – ничего, думы поворачивали назад, в недавнее прошлое, и там бережно перебирали всё пережитое, внимательно осматривали его, перетряхивали, не пригодятся ли? А граммофон пел:

И песнь была тосклива и длинна, а жизнь была ещё длинней и тоскливей. А в этой жизни, за стенами пивной, цвела на окнах серо-зелёная и терпкая на вкус герань; трепыхались на окнах дешевые кисейные занавески: сидя перед этими занавесками, жены занимались сплетнями, судили о соседях, а их взрослые дети под звуки роялей и пианино напевали романсы:

Так и сейчас в пивной, перед глазами гостей, с песней «Очи карие, большие» плавала, кружилась, куда-то текла современная обывательская жизнь, трудная и непонятная, оторвавшаяся от домашнего быта, развёртывалась, бросалась в глаза перед бутылками пива серо-зелёными цветами плесени. От этой жизни было жутко так, что падало и замирало сердце. И было чего-то жаль. Было жаль какую-то птицу, которая побыла в руках, пощебетала какие-то особенные песни, показала на один миг свои огненные перья и улетела. Да была ли в руках такая птица? Уверяют, что была. И вот об этой самой птице, под песню «жалостливой бабы» за бутылками пива тоскует уездная молодёжь. Под эту же самую песню за бутылками пива тоскуют и пожилые. Правда, пожилые тоскуют не о дивной птице, которая побыла и улетела, а о том, что у них ничего нет реального, ничего нет ощутительного под ногами; они тоскуют оттого, что старое ушло, а молодое не пришло, а если и пришло, то не для них…

– Да, – протянул тоскливо Евгений и поднял стакан с пивом.

– Выпьем.

Андрей вздрогнул, улыбнулся уголками тонких губ. Но из этого ничего не вышло – на губах Андрея была какая-то зелень вместо улыбки, и он тоскливо сказал:

– Выпьем.

– Противная музыка, – сказал Евгений, – всё нутро выворачивает и смазывает гнилью.

– Только смазывает, а у меня давно смазано, – сказал Андрей.

– Неужели ты веришь во всю эту чепуху, что ты рассказал? – спросил Евгений.

– Я?

– Да.

– Не знаю, – ответил Андрей и вытянул шею, задёргал плечами и заиграл пальцами. – Я только знаю одно, что и я держал в руках птицу…

– Птицу?

– Да. А кто держал в руках птицу и упустил её, тот не жилец…

– Это как?

Андрей ничего не ответил. Он только быстро шелестел над столом пальцами и неподвижно смотрел на Евгения. А граммофон всё пел и пел:

Очи карие, большие…

Гришуха с Ванькой плакали, целовались, жали друг другу руки.

– Наша жисть коротка-а… – тянул плаксиво Гришуха.