Array Сборник - Вечное возвращение. Книга 2 - Рассказы

– Я должен заключить вас под стражу.

– Почему? – тихо, затвердевшими губами.

– Показания сестры вашей жены не в вашу пользу. Накануне убийства вы ведь грозились убить жену. Поссорились когда, помните?

– Поссорился – да… Но убить?.. Что вы!

– Во всяком случае, впредь до выяснения. Вошедшему охраннику коротко:

– Конвоира.

В шумной камере угрозыска почувствовал себя спокойнее, – будто ничего не произошло.

Длинноносый какой-то, с живыми карими глазами, подошел:

– Вы, гражданин, по какому делу?

– Видите ли… У меня… жену убили… Налетчики, конечно…

– А вас за что же?

Веселые блеснули глаза.

– Черт их знает!

Возмутиться хотел, но не вышло – в пустоту как-то слова.

А длинноносый вздохнул разочарованно.

Слышал Николай Акимович:

– Мокрое дело. Бабу пришил.

– Здорово!

Смех. Выругался кто-то сочно. Голос из угла:

– Вы, гражданин, из ревности?

– Ничего подобного… Понимаете… – направился к говорившему.

– Не из ревности, а из нагана, – кто-то в другом углу.

Камера задрожала от смеха.

Стало неловко и досадно. Но все-таки, когда затих смех, сказал, ни к кому не обращаясь:

– Это ошибка.

Приподнялся на нарах черноволосый, цыгански-смуглый. Прищурился:

– Что же вы нам заявляете? Заявите следователю.

– Да я не вам…

Умолк. Противно говорить. Лег на нары.

В ушах – ульем – шум.

Освоился. Пригляделся к новым товарищам. Знал уже некоторых по фамилиям, кличкам. Не нравились все. Наглые, грубые, вечно ругающиеся, даже дерущиеся.

Особенно неприятное впечатление производили двое: Шохирев, по кличке Сепаратор, слывущий в камере за дурачка, маленький, со сморщенным птичьим лицом, по которому не угадать возраста, и Евдошка-Битюг, самый молодой в камере, но самый рослый и сильный, по профессии – ломовой извозчик.

Евдошка почти все время занят травлей Шохирева, в чем ему деятельно помогает камера.

Обыкновенно утром, после чая, кто-нибудь начинает:

– Битюг, какой сегодня порядок дня?

Парень чешет за ухом и отвечает деланно-серьезно:

– Сегодня, товарищи, первый вопрос – банки поставить Сепаратору; потом – перевозка мебели, – это уж по моей специальности; потом – определенно, пение.

Шохирев быстро садится на нарах и взволнованно обращается ко всем:

– Товарищи, бросьте, ей-богу! Я совсем больной!

– Вот больному-то и нужны банки! – хохочут в ответ.

А сосед Николая Акимовича, рыжеватый веснушчатый парень, со странной не то фамилией, не то кличкою – Микизель, – радостно возбуждается:

– Сейчас его Битюг упарит! Здоровенный гужбан, черт!

Все с жестоким интересом разглядывают испуганную фигурку Сепаратора, забившегося в угол, хнычущего, как ребенок.

В диком восхищении хохочут, когда Евдошка, не поднимаясь с нар, ловит Сепаратора за ноги, дергает, зажимает голову коленами, не торопясь задирает на животе рубашку, захватывает, оттягивает кожу и ударяет ребром ладони, большой и широкой, как лопата.

И, покрывая визгливый вой жертвы, кричит:

– Кто следующий? Подходи!

Торопясь, со смехом, подходят. Оттягивают. Бьют.

Дальше Битюг берет Сепаратора за ноги, держа их на манер оглобель, и вразвалку ходит по камере, грузно переступая босыми ступнями, а Сепаратор, держась только на руках, после двух-трех концов ослабевает, опускается на пол, и Битюг волочит его по полу.

Это и есть перевозка мебели.

Камера в восторге, особенно рыжий Микизель. Он валяется от хохота.

– Битюг! Рысью вали! Битюг!

Захлебываясь, кричит.

А Битюг поворачивает широкое темное лицо и говорит спокойно:

– Рысью нельзя! Не выдержит!

– Зачем он его так мучает? – спросил Николай Акимович Микизеля.

– А так! Здоровый. Да и скучно. Молодой, – играть хочется.

– Однако, игра. Ведь убить так можно.

– Это верно, – согласился Микизель, – такой черт дав-нет – мокро будет от Сепаратора.

А задыхающийся, замученный Сепаратор, сидя на полу, пел визгливым голосом.

Евдошка, широко расставив ноги, стоял над ним и от времени до времени заказывал:

– Теперь «Яблочко», – говорил серьезно, не торопясь, не обращая ни малейшего внимания на гогочущих во всех углах товарищей.

И в фигуре его, большой и громоздкой, в наклоне толстой шеи, переходящей крутым скатом в могучие лопатки, в широком заде и в твердом упоре крутоступных ног чувствовалось что-то тяжело-сильное, неумолимо-животное, битюжье.

И когда смотрел Николай Акимович на обоих: на Сепаратора, мужчину, похожего на заморенного мальчугана, и юношу Евдошку, напоминающего циркового силача, казалось ему, что ошибка какая-то произошла.