Array Сборник - Вечное возвращение. Книга 2 - Рассказы

Старуха, как будто, поняла что-то и спросила:

– А ты в церкву ходишь?

– Хожу! – негромко ответил я.

– Тебе бы помолиться надо, темная вода у тебя в голове, – сказала старуха.

– Баба-яга! – настойчиво повторил я, вздрогнув всем телом.

Старуха вдруг подняла голову, застучала клюкой о снег и крикнула, задыхаясь:

– Уйди, смутьян!.. Малой, а чистый бес… Пошто тебе старуха поиначалась?!. Пошел домой… Ну, пошел!

– Ты иди!.. – ответил я, сжимая кулаченки и хватаясь рукой за изгородь.

– Ишь выискался, – не слыша меня, тараторила старуха, – не прощу я тебя, непутевого… Не отступлюсь! Иди к матери – пусть лоб тебе перекрестит.

Я вдруг не выдержал и, приткнувшись к изгороди, заплакал без слез, вздрагивая грудью. Старуха стояла молча и потом заговорила:

– Поплачь, поплачь! Отойдет суровье-то… небойсь, отойдет. Ишь лихоманкой всего скарежило…

Я задержал плач и вдруг меня захватило несуразным детским буйством. Я перекосился весь, протянул руку к старухе, ухватил ее за черный и сальный жакет и с силой дернул к себе. Старуха навалилась на забор и закричала что-то. Что именно закричала старуха я не слышал, потому что убегал домой, путаясь ногами в шубенке. Мимо меня промчалась роща с лунными тенями.

Дома, в сенях я встретился с матерью.

– Ты откуда? – спросила она меня, запыхавшегося и мокрого.

– На салазках с Васей катался, – сказал я.

Мать взглянула недоверчиво и тревожно на мое прячущееся лицо и, поласкав мокрую от слез, от снега ли щеку, сказала:

– Иди чаю выпей, согрейся.

Я взял теплую мамину руку и задохнулся от счастья.

В детских туманах, неясных, как прообраз мира, кость к кости вставала передо мной трезвая правда жизни.

Путь ее от отца.

Хрящеватый его нос, выцветшие, жесткие глаза, – в таких глазах и зло, и слезы кипят с одной силой, – вставали передо мной неразрешимой загадкой отцовской силы.

Отец не пил, не курил, не изменял дому, – всю свою силу он обращал в непомерно трезвые жизненные расчеты, в грубый труд, в наше воспитание.

Я был предан отцу до смерти и детский мой сон волновали кошмары: я боялся смерти отца.

И поэтому не обидой, а диким страхом грозил мне отцовский гнев.

Отец бил нас.

Мне было семь лет, когда это случилось впервые.

Я не выучил урока, отец узнал об этом и, однажды перед обедом, встретил меня в прихожей. По горящему взгляду его холодных глаз, по недвижимой фигуре, я почуял беду.

– Иди сюда, – сказал отец, когда я разделся.

Я подошел к нему и остановился, глядя на его ноги. Отец взял меня за руку и другой рукой ударил по заду.

Я не заплакал. Отец бил меня короткими – то смягчаемыми, то резкими ударами, и я все время оставался безмолвным.

Страдание разворачивало мою душу, я чувствовал, что с корнями вытягивал из меня отец, как сорную траву, глубокие радости, жившие во мне, вытягивал и бросал о земь сладкие стебли жизни. Я не смотрел ему в лицо, но передо мной стояло тягло его глаз – иссохших и тугих.

Когда отец кончил истязание и отшвырнул мою руку, я в течение секунды оставался стоять, окаменев ради самозащиты, не роняя звуков и прижав к бедрам как-то странно опустевшие и бесчувственные пальцы.

И когда отец ушел, я, оставшись один, не оглядываясь и никого не позвав, пошел в детскую и там сел у окна.

Пришла мать, чтобы успокоить меня – это меня не тронуло. Бессильный чем-либо выразить свою ненависть, я никуда не шел и плакал слезами, которые просочились через сжатые, ссохшиеся веки.

Быстро наступал ранний зимний вечер. В детской было темно. Глубоко вдыхая жаркий и тихий огонь разгоревшихся поленьев, белела в поздних сумерках изразцовая печь.

Я все еще душил свои слезы, содрогаясь от внутренней тяжести. И когда я готов был облегченно заплакать, мне внезапно пришла в голову мысль о смерти.

Я увидел себя мертвым – с остывшим лицом, с немыми, чуждыми участья губами, – и около себя – скорбные фигуры и поникшие лица родных.

Что-то издавна близкое почувствовал я в этом внезапно осенившем меня образе. Забыв об отце и о побоях, я судорожно старался проникнуть в черты представшего предо мной мертвого лица.

И я узнал в нем – Еву из «Хижины дяди Тома». Я вспомнил тихое озеро, по которому она каталась – обреченная и неслышная: и озеро это, и деревья над ним были недвижимы в ярких одеждах смерти.

Сладкие руки легли на мое сердце и стеснили его, когда я услышал шаги отца, пришедшего ужинать.