Array Сборник - Вечное возвращение. Книга 2 - Рассказы

Венский смекнул:

– Кажется, некстати пришли, у них – уборка.

И все мы толклись на площадке, не решаясь переступить порог. Тогда отворилась дверь из столовой. Спиной к свету стоял Абраменко. Заметив нас, он не двинулся с места. В руках у него женская сорочка, она свисает почти до самого пола. Лица Абраменко не видно, только белокурые волосы на щеках от яркого солнца кажутся рыжими.

– У вас уборка? – спросил Венский.

– Да, – вздохнул Абраменко, все не двигаясь с места.

– Мы только на минутку. Можно в столовую?

Прислонясь плечом к косяку, Абраменко посторонился, как будто собой отворяя дверь. Первым вошел Вася, он старался не стучать костылями.

Комната, которую принанял Абраменко только с приездом сестры, была обставлена хозяйской мебелью. Плюшевый диванчик, полдюжины стульев вокруг стола, покрытого клеенкой, буфет да несколько гастрономических натюрмортов по стенам, – вот какой мне запомнилась эта комната. На подоконниках стояло много цветов. Мы не раз обкрадывали хозяйскую оранжерею, нарезая букеты из резеды и левкоев для Веры Михайловны…

Тут только, в комнате, я разглядел Абраменко. Его белые волосы казались румянцем на землистых щеках, буграми торчали веснущатые скулы, а верхняя губа утратила свойственный ей рисунок – припухла и вздернулась с одной стороны.

– Что, брат, измотался? – Вася потрогал Абраменко за плечо. – А Вера Михайловна у себя?

Опустил глаза Абраменко, рассматривая узоры на сорочке. Так девушки теребят свои передники, когда тяжело у них на душе.

– У себя Вера Михайловна?

– Да.

– Напрасно. Ведь там пылища, поди, какая!

Абраменко вздернул голову и сказал сердито:

– Все равно, она умерла!

Тень пробежала по заострившемуся носу, и брат рухнул локтем на косяк.

Я смотрел на этот локоть. Рядом с ним у дверных петель содрана краска на доске. Это мы кололи грецкие орехи для Веры Михайловны.

– Умерла?! – Зингенталь держал себя за подбородок, как будто высчитывая что-то в уме.

Вася повис на своих костылях. Еле шевеля ногой, он доплелся к двери соседней комнаты. Я услышал, как взвизгнула ручка, и через секунду, в тон ей, – женский голос, позаимствованный из предбанника:

– Нельзя! Нельзя мужчинам! Мы покойницу убираем!

Маленькая пауза – и снова:

– Да что вы, господин! Пустите! Нельзя мужчинам.

Дверь захлопнулась, а Вася не возвращался. Его привел Венский, поддерживая за талию. Шатается Вася, и на пуговице его пальто раскачивается красный пакетик с тянучками.

Домовито заскрипели пружины, когда Козлов сел на диван. От плюшевых подушек поднялась веселая стайка пыли. Зингенталь разогнал ее ладонью, как назойливый дым.

Дверь из комнаты Веры Михайловны приотворилась, и тот же голос нетерпеливо сказал:

– Давайте же сорочку!

Абраменко отнял руку от косяка. Волосы на одной его щеке взъерошились, ухо покраснело, тогда как лицо, еще более позеленевшее, стало страшным. Он вышел в коридор.

– Сорочкой пол подметать! Разве можно?

Вася заткнул уши. Трезвый голос в этот момент действительно звучал непристойно.

– Когда же это произошло? – решился спросить Венский.

Абраменко посмотрел на меня.

– Не знаю… – и, спохватившись: – На рассвете.

Теперь Абраменко ходил по комнате из угла в угол. Посуда дребезжала в буфете, а цветы на подоконнике вздрагивали, словно колыхал их ветерок. Тяжелая поступь, большой человек.

Большой сирота.

– Зря умерла! – сказал Зингенталь убежденно.

И тогда Абраменко стал говорить через силу, как будто торопясь оправдать свою сестру:

– Не умереть было трудно… С ее здоровьем – на болото, в гиблое место… Тамошний урядник – и тот за растрату сослан. Земля голая, не родит. Мука к весне восемь гривен фунт. А пособия от начальства – шесть целковых в месяц.

Он ходил, встряхивал головой и вдруг остановился, схватившись за спинку кресла.

– А режим! Собачий режим! Хуже, чем собачий!.. Даже по окончании срока ее сюда повезли в клетке, в столыпинском вагоне.

Минутную ярость снова сменило отчаяние. Абраменко закрыл глаза, закрыл их так плотно, что веки сморщились, а брови сползли в глазную впадину.

– Между прочим, – сказал Венский, – умер Столыпин.

Это было произнесено скороговоркой, действительно «между прочим». Но Абраменко прозрел тотчас же.

– Что?!

– Умер Столыпин. Понимаешь – умер, совсем…

Припухшая губа поднималась все выше, собирая у глаз морщинки, уже показались крепкие зубы, и на бледном, на землистом лице мы увидели прекрасную улыбку.