Array Сборник - Вечное возвращение. Книга 2 - Рассказы

Где-то в углу страницы Козлов нашел телеграмму, не замеченную нами раньше.

– Ура! – сказал он, как будто это был заголовок заметки. – «Положение Столыпина безнадежно. Началась агония. Пульса нет. Сердце! Кислород, физиологический раствор не помогают…» Ой, чудаки! Какой тут к чорту кислород!

Я выплеснул себе на лицо кувшин воды и вытирался носовым платком.

– Братцы, предлагаю пойти к редакции «Нового времени», там тотчас же получат известие о смерти.

Вася схватил костыли. По шаткой лестнице мы спустились на улицу.

– «Люблю тебя, Петра творенье», а особенно в такие дни! От летнего зноя небо выцвело, – оно уже не синее, как в мае, а только чуть-чуть голубоватое. С залива тянет прохладой, но это не ветер и не зябкая сырость – предвестник туманов.

– В самый раз! – сказал Вася, когда мы вышли, и он был прав. Тепло, но не жарко, светло, но не ослепительно. Такие дни я отмечал бы в календаре, как в истории болезни, латинской буквой N – нормально.

Солнечную сторону запрудило людьми – все пренебрегают тенью. Мы с Зингенталем шли за Васей; перед ним в этот день расступались особенно податливо и радушно. Человек двести столпились у «Нового времени». Студенты сидели на обочинах тротуаров, народ почище прогуливался под окнами редакции, департаментские курьеры, высланные сюда начальством, сохраняли деловой вид, чувствуя себя при исполнении служебных обязанностей; мальчишки-газетчики, в ожидании экстренного выпуска, играли в «орлянку». Никто в этой толпе не выражал нетерпения. Напротив, она казалась ленивой и апатичной. Вот этот парень в поддевке – он здесь, вероятно, с самого утра – успел прочесть рекламные объявления, вывески, усвоил сложную таблицу о подписной плате с приложениями и без приложений, успел вспотеть и теперь зевает, не находя себе занятия. Лечь бы ему да соснуть, написав мелом на подметках сапожищ: «Разбудите, когда умрет Столыпин». Даже на студенческих местах вели себя смирно. Какой-то великовозрастный естественник положил локти на тротуар и вместе с товарищами своими наблюдал за игрой мальчишек.

– У них денег много! – позавидовал вслух естественник. – Сколько по пятакам наберется!

Блеснула стеклянная дверь. Мужчина в коротком пальто щурился на крыльце.

– Скажите пожалуйста, новых известий еще нет? – спросил Вася.

Мужчина посмотрел в его сторону.

– Пока все в порядке. Объявления принимают… У меня, видите ли, пропал воинский билет. Поспешил заявить. Полтора рубля… Будьте здоровы!

Здесь – скучно, и атмосфера эта ленивая поглотила даже элементарное любопытство.

– Пусть кто-нибудь останется для связи, а мы уйдем в университет, – предложил я. – Кстати и близко это… Зингенталь, давайте разыграем в орлянку, кому оставаться.

Зингенталь сел рядом с естественником.

– Идите. Все равно я проиграю.

В анатомическом корпусе было пустынно в этот час. Лекции первокурсников уже кончались, и в аудиториях хозяйничали уборщицы. Они выметали целые горы бумаг. Здесь и промасленная газета, в которую еще так недавно был завернут вкусный завтрак, и ненужная больше шпаргалка на узенькой полоске, и листок из общей тетради, свернутый в виде голубя – вестник университетской тоски, и мелко-мелко изодранная записка. Грязной щеткой уборщица выметала архив русского просвещения… Тихо было и в нашем коридоре. «По случаю Столыпина», – объяснил Захарыч, смахивавший пыль со статуй опахалом из петушиных перьев.

Венский дожидался в одиночестве. Первый раз такое случилось, и он был смущен даже, не находя себе занятия.

– Ну, наконец! Газеты читали? Ваша взяла.

– Читали. Да, вот… чорт его знает!

Вася сказал это и бросил костыли в угол.

– Что с тобой?

– Отстань! У меня… у меня болят зубы.

Минут пять мы сидели молча, как те – в толпе. Венскому пришел на память Глинка, он насвистывал его негромко сначала, потом все яростней и наконец запел:

Вася наклонился ко мне:

– А вдруг…

– Он не умрет? – перебил я.

– Да…

– Что вы, товарищи! – и Венский ударил себя по животу. – Теперь-то наверняка умрет. Ведь печень действительно оказалась пробитой. В газетах пишут, что положение безнадежно.

– Но газеты-то черносотенные, чорт возьми! Вы с Зингенталем сговорились верить этим писакам. Удивительное легкомыслие!

Козлов лег ничком, вытянувшись вдоль скамейки.

И снова все замолчали.