Василий Слепцов: Трудное время

«Все как будто знали, что надо делать, и жаждали этого дела. Все знали, что жить основами прошлого нельзя, что обновление, реформы необходимы, а прежде всего необходимо освобождение крестьян. Но это было только начало, хотя бы и самое важное. Надо было обновить суды, цензуру, администрацию, «эмансипировать» женщин, выстроить железные дороги и т. д. Всех — и молодых, и старых — охватило лихорадочное возбуждение, истинная сущность которого сводилась к тому, что общество стремилось к самодеятельности, к освобождению от административной опеки, полновластной и всепоглощающей в царствование Николая I. Органами этой самодеятельности должны были явиться печать, земство, суд присяжных. Этому стремлению к самодеятельности, к эмансипации от прошлого и стремилась удовлетворить литература эпохи. Принципом ее одинаково был гуманизм, но этот гуманизм принял характер требовательной гражданственности. Мечтали о создании на Руси человека-гражданина. И к этому сводилось все, этому все служило».

Так писал либеральный историк литературы Е. А. Соловьев, и его характеристика конца 50-х — начала 60-х годов заслуживает самого пристального внимания, потому что именно в эту эпоху складывались наиболее резко противостоящие друг другу общественно-политические и литературные партии, развивались новые социальные характеры и темпераменты, во многом определившие своеобразие путей, по которым двинулись литература и жизнь России после крестьянской реформы.

Слепцов относился к разряду натур, не останавливающихся на полпути. Он быстро погрузился в атмосферу освободительно-либеральных словопрений и быстро выплыл из нее. Близко сойдясь с участниками модного в Москве литературного салона графини Салиас де Турнемир, Слепцов не мог долго оставаться деятельным лицом среди фразеров. Летом 1860 года он совершает решительный поступок, из которого логически должны были вытекать другие, столь же решительные поступки: он продает свою часть имения брату, тем самым устраняя возможность «нетрудовых доходов», и начинает добывать средства к жизни литературным трудом. Осенью этого же года, заручившись рекомендацией этнографического общества, Слепцов отправляется в путешествие по «городам и весям» Московской губернии, намереваясь познакомиться с тем, как живут и работают строители железных дорог, фабричный люд, каковы нравы на Руси обновляющейся. Результатом этого знакомства явились очерки, появившиеся в газетах «Московский вестник» и «Русская речь» весной 1861 года. В «Русской речи» был затем напечатан весь цикл слепцовских очерков, получивший название «Владимирка и Клязьма». Помимо богатого фактического материала, очерки Слепцова знаменовали собой и новый литературный стиль и появление новой писательской личности. Прежде всего, очерки Слепцова выделялись тем, что в них с панорамной широтой изображались наиболее важные движения взбодрившегося после отмены крепостного права капитализма, капитализма русского образца: тут и жульничество подрядчиков, и безалаберность случайных рабочих, и нищета, грязь, болезни, водка… Взыскательный (хочется по-старому, по-книжному сказать — взыскующий) и как будто даже суровый взгляд повествователя-путешественника замечает всю пестроту человеческой массы вокруг и различает все роли в большом и сложном социальном спектакле. Внешне не выдающий своего отношения ко всему, что видит и слышит, повествователь самим отбором событий и лиц устанавливает совершенно недвусмысленный угол зрения на изображаемое. И постепенно начинаешь ощущать в его иронии горечь, в юморе — сострадание, в отчужденном объективизме — негодование, в протокольной записи бесед — симпатию к собеседнику или, наоборот, антипатию к нему.

«Ткач был небольшой худенький человечек, но в то же время очень шустрый и проворный на вид. Ручки у него были крошечные, точно у девочки.

Глядя на его убогое телосложение, я все думал: как это он мог нести на плечах такой бочонок?

— Дорога нынче водка стала? — сказал я.

— Беда; хошь совсем бросай пить.

— Что ж? Разве нельзя бросить?

— Нам это никак невозможно. Это точно, что по деревням многие совсем оставили. Вон по Можайке, 10 верст от Москвы, деревня есть, — другой год не пьют, и ничего, не жалуются; самовары завели, к чаю охоту большую имеют. А что нам? Нам без вина никак невозможно: наше дело такое. Без вина работать не станешь.

— Будто уж так и невозможно без вина работать?

— Работать отчего не работать. Мы от работы не бегаем. Под лежачий камень, говорят, и вода не подтечет; а главная вещь, без вина праздника не бывает. Неделю-то маешься, маешься около стана, спину тебе всю разломит, глаза словно вот застилает чем, грудь примется ныть, опять сидя ноги отекут. Ну, а праздник придет, — вышел на улицу: народ гуляет, девки песни поют; все в трактир да в трактир; думаешь, думаешь: да что ж это, братцы, да никак и мне сходить, а? Глядишь, и сам пошел.