Владимир Ленский - Демон наготы [Роман]

Я осматривался с тоскливым и нетерпеливым видом. Мне нужна теперь была бы моя комната, стол, бумага и ручка с пером. Наконец, просто остаться одному и все обдумать… Это великое счастье, очутиться лицом к лицу со всем огромным и бесформенным своей жизни и мощно направить на нее прожектор мысли, щупальцы сознания, чтобы вырвать скрытый смысл и понять свои человеческие действия…

Это было дико, кощунственно, быть может, гнусно: мне хотелось улыбаться перед лицом этого трупа, потому что вместе с ней я убил свое вожделение, свою неволю, свою острую и мучительную манию, свое сладострастие и тем самым освободил свою мысль и душу…

Когда меня уводили, я несколько раз оборачивался и все смотрел на этот лежащий на постели огромный труп, большое тело, теперь неподвижное, теперь уже бессильное связать и бешено овладеть чужой волей, наполнить мужской мозг кровью и пламенем, стиснуть его волю одним низменным и диким влечением… Разрушен некий фокус вожделения, выпущена куда-то в пространство специфическая женская энергия, в сетях которой я здесь как зверь метался…

Я помню только владевшее мною спокойствие, с каким я выполнял все, что от меня требовали. И как я лег на постель в моей тюремной каморке и как я крепко заснул на этой постели. И как проснулся с ощущением тоски, ужаса и недоумения перед моей страшной судьбой и моей несчастной волей, осужденной на бессильные искания высшего смысла, на рабство перед нечистыми влечениями и, наконец, на преступление…

…С сознанием, что теперь почему-то близок настоящий конец моей жизни, моего метания, я взялся за карандаш и за бумагу, которую принесли мне в мою каморку. Но тщетно я напрягал усталую голову и больной мозг. Я ощущал только беспокойство и только смутную уверенность, что меня ждет какое-то неотложное дело, какая-то последняя необходимость.

Это было темное сознание, что я должен остановиться перед лицом какой-то идеи, которая должна напоследок все озарить и сделать ясным весь мой путь жизни… Но что?.. Но как?..

Я развернул листок бумаги и взял ручку в руки. Я замер над этим листком, напрягая пустой и изнуренный мозг. Я сидел несколько минут неподвижно над этим листком и мне казалось, что повсюду воцарилась необычайная гнетущая тишина. Я говорил себе: «Ведь это же конец… Если твоя воля, твой мозг напрягались в жизни вообще, ища в ней смысла и определенности, если ее волновали какие-нибудь идеи и чувства, то именно теперь, когда ты стоишь перед страшным и торжественным концом человеческой жизни, своей жизни, и испытываешь муку, дрожь, трепет, неужели в этот миг ты не найдешь слов, не выразишь идеи, которая бы ясно охватила всю печальную трагедию человеческой жизни, и смысл, и цель и направление которой стали бы ясны перед судорогами умирания, перед ямой для трупа…»

Я до вечера просидел над листком, тщетно ища такого обобщения, в котором вылилось бы все напряжение моей души, рожденное жизнью. Когда вечером принесли мне лампочку и поставили на стол, я выразил просто свой общий жизненный вывод в таких словах:

— Не надо бросать в мир людей. Рождение детей — преступление. В основе всей человеческой трагедии — дикое несоответствие между человеческим сознанием и возможным, даже наивысшим путем его человеческой жизни. Человек безмерно унижен фактом его существования в условиях именно человеческой жизни. Я не могу подумать без ужаса о том, что было бы, если бы нас не спасала смерть!.. Я знаю, что людям, для которых разум и инстинкт жизни есть одно и то же, покажется диким все, что я говорю… Они заботятся не о едином, чем жив человек, а просто о механической и животной длительности его существования. Они хватаются за каждый миг жизни, они дрожат перед мыслью о смерти, их наполняет ужасом болезнь; это рабы будничной длительности жизни, это несчастные, жалкие, бесконечно жалкие рабы своих буден, своего грошового, тупого, уродливого дня… Их не приводит в содрогание животность и уродство. Они согласны на все во имя теплой навозной длительности своей жизни в этом тепле.

Но тот, в ком осталась независимой душа, сущность которой есть упрямое стремление к последним целям сознания, — тот, изведав сам бессилие и бесцельность человеческой жизни, — сознает раз навсегда, что рождение ребенка есть предательство, есть страшное попущение, обрекающее новое сознание на черную яму тоски, есть акт преступной злой воли.

Этими двумя вехами я кончаю мой путь. Для меня есть две истины, два факта, которые я должен признать неоспоримыми, ибо ощутил их во всем движении своей жизни.