Владимир Ленский - Демон наготы [Роман]

Хмельницкий сыграл странную роль в моей жизни. Это ему я отчасти обязан тем, что провел почти три года в этом местечке. Мы с ним подружились. Вначале он ко мне припал, как к источнику бесед, споров, новых для него мыслей, нового мирка идей. Он напряженно сам до меня прорывал ходы к широкому миру где-то впереди его кипевшей культурной жизни. Он с трепетом разрезал листы получаемого толстого журнала и имена любимых писателей произносил с особенным выражением. Потом же, почувствовав во мне человека, ушедшего вперед сравнительно с ним и самостоятельного во многом, он прилепился ко мне с чувством младшего брата, внутренне подчинившегося. Его привязанность была требовательная и ревнивая.

Он заразил меня своей восторженной жадностью к книге, вызвал во мне старую отраву, возбудил старые соблазны, еще столь живые для меня в мои двадцать лет. За первые полгода, которые я прожил в избе Хмельницкого, я выдержал экзамен на народного учителя и устроился в его школе помощником. У меня была теперь комната и в ней подобие письменного стола. На стене, на полке горка выписанных книг по философии, несколько монографий, посвященных художникам. Я соблазнился к дальнейшему и поместил в одном журнале статью о поэтессе, которая была мне близка своими мотивами, и несколько стихотворений в сборнике. Я испытал сильное ощущение, знакомое молодым писателям, когда они впервые видят свою страницу в печати. Меня звали из глуши в столицу, где группа молодых литераторов ратовала за принципы нового искусства. Но я чувствовал отвращение к центрам, где кипят миллионы жизней в тревоге и бешеном внешнем возбуждении.

Над грязью и нищетой глуши — шире небо и больше тишины. И я немного думал, отказываясь от Вавилона. Узкая грудь и общее истощение послужили препятствием для военной службы. Я жил, возясь с детворой, часто испытывая жажду того дорогого, детского, нежного, чего совсем не было в моей жизни и так мало было и в школе, куда детвора приходит «учениками», отрешаясь от вольных движений детской натуры.

По воскресениям я весь день просиживал над книгой. И помню — хороши, тихи, проникнуты славной свежестью были мои вечера, когда я сидел в саду с Карлейлем или Рескиным в руках и встречал солнечный закат над стаканом чая и книгой, с папироской в руках. Порой, когда какая-либо страница особенно возбуждала меня, я шагал в степь, все дальше и дальше, навстречу вечерней полоске зари, по буграм и холмам, скаты которых зеленели низкой травой. Во мне подымались сильные желания. Я начинал томиться неясной жаждой. Что-то во мне кипело, томилось выйти из души. Зарождались представления о моментах сгущенной, острой, сильной жизни вдвоем с живой новой душой. Я снова жаждал людей, стремился почувствовать упорство чужой воли и внимание чужой души.

Что-то наплывало из далей: волны неясных влечений, томлений, желаний. Во мне скоплялась нежность, я чувствовал ее в кончиках пальцев, в моих руках, во всем теле. Я мечтал о женщине, какой не знал, которая сильней меня и принесет неведомые откровения плоти и духа.

Мне становилось душно в местечке и скучно с Хмельницким. Судьба скоро вставила колючую палку в наши отношения. Христя, дочь старосты, девушка простая, малограмотная, очаровательная со своими синими глазами, понравилась нам обоим. Странной кроткой прелестью дышало все ее существо. И с самого начала я решил отстраниться, и был прав, потому что темноволосый Хмельницкий в его вышитых рубашках, такой же кроткий, как и Христя, понравился ей больше. Они поженились, и что-то тяжелое и неведомое мешало потом нашей близости и нашим беседам с молодым учителем.

Я почувствовал себя более одиноким и немного обиженным. Мое одиночество зимой усилилось, сделалось злей, глубже. Я пошел на компромисс. Как-то, уезжая на несколько дней в соседнее село, я, выходя из избы и садясь в телегу, почему-то живо представил себе, что меня провожает молодая женщина, моя жена, с ребенком на руках. Я почувствовал тревогу и тоску при этом представлении. Картина молодой женщины, моей жены, с моим ребенком на руках — показалась мне исполненной какой-то чистой прелести и в то же время тайного и глубокого значения. В этом крылась непонятная связь с землей, с жизнью, с природой. У меня этой связи не было, я жил вне глубокого природного потока. Любовь к женщине и плод от нее — это уже какое-то внедрение в жизнь и в землю, тайная связь с ее широтами, с ее прошлым и будущим.

И когда я увидел, что из соседнего села сероглазая Харитинка мне понравилась, я поговорил с ней и с ее отцом и мы поженились.