Владимир Ленский - Демон наготы [Роман]

В особенности ночью я испытывал неудовлетворенность и горечь. Я ходил во мраке, под заснувшими деревьями, в ночной сентябрьской свежести, ежился от порывов ветра, следил, как срывались и мелькали в бездне падающие звезды и говорил сам себе: «Это все не то и не то…»

Не было тех состояний духа, что были в моменты прошлой жизни, когда я был как бы у ворот Божьего сада, перед самой бесконечностью, на грани тайного. Проходят дни и ночи. Наступают пасмурные прохладные дни. Перезревают плоды; идут дожди, а я брожу в каком-то тупом сне, в безучастии, а порой внезапно загораюсь жаждой людей, книг, столкновений мыслей и воли…

Во внешнем со мной произошла перемена: я ходил босой, мои коричневые ноги покрылись корой и были нечувствительны к земле, камешкам, сучьям. Я привык к посконной толстой рубахе и таким же штанам, я уже не приходил в такое отчаяние при виде паразита и только морщился. А о ногтях я большей частью забывал.

Я был недоволен собой: я откладывал мечту о горах и море. Я говорил себе: один день действительной жизни и все сделано и найдено. А потом можно и умереть. Надо только дойти до последней точки в себе самом, подняться на высоту. И я жил сказочной мечтой этого дня. А между тем, наступил конец сентября и моя служба у старухи окончилась.

Я ушел из сада старухи с рублем и копейками в кармане. Теперь мне снова некуда было деться. Между тем, наступила осень подлинная, приближался октябрь, грозили дожди, затяжные, холодные. Время наступало беспросветное, нищенское, глухое и грязное. Три дня я еще прожил в местечке. Потом тронулся дальше. И снова вилась меж холмов моя дорога, спускалась в долину, подымалась на гору. Остаться в местечке было невозможно, ибо приюта там не было. Теперь я брел с уже неясной и очень робкой мечтой о тепле юга; но надежды добраться до какого-нибудь приморского южного городка у меня не было. Да и там бы меня ждал осенний дождь. Я снова внутренне пал и думал не о теплой поверхности горы под солнцем, а о теплом угле и куске хлеба.

Мелкий и густой дождик заморосил, не переставая. Я снова был нищим-бродягой, у которого не хватает сил сделать хорошую путину; я часто останавливался и переводил дух. Порывы степного ветра были так сильны, что я задыхался. Когда же небо все обложилось тучами и низко нависло над землей, я остался в каком-то сером котле, который журчал потоками воды, сипел и чавкал под ногами. Все было кругом серое, мокрое, вязкое, и замкнуто со всех сторон стенками серого котла. Я вымок, обессилел, голова моя горела. Я был измученным псом, когда добрался до деревни, и мне казалось, что запах моей мокрой холстины и сумки напоминает запах псины.

Приближаясь к деревне, я в каком-то полубреду разговаривал с воображаемым собеседником и говорил ему, что в общем благодарен судьбе за то, что она с такой ясностью выясняет мне все в жизни. «Я ведь мало знал то, что есть, — говорил я, — я не знал, например, до какой степени грязны дороги осенью, как трудно идти по ним, как спокойно может человек голодать и умереть от голода, от переутомления, от болезни. Как реальны — грязь, вши, дурной запах, обратившаяся в грязный лубок рубашка на голом теле; рана на ноге, натертая лаптями».

Трудно все знать, невозможно все представить себе; наш опыт воображения слишком не соответствует опыту переживаний действительных.

Приблизившись к деревне, я остановился подле избы, расставил руки и ноги, с которых стекали потоки грязной воды, и смотрел на себя. Я был весь в грязи. Мои руки были худы и грязны; я представлял, какой вид имеют теперь мои — лицо и глаза… В мое сердце заползала невыносимая жалость к самому себе. Я был весь несчастен. И в то же время кипел смутной решимостью и глубоким негодованием.

Во мне росла обида, расширялась в моем сердце, как язва. Я чувствовал, как она горит и болит. Когда вышедший из избы мужик заметил меня, неподвижно стоявшего, и позвал в избу, я ответил: «Нет, не пойду… Все равно…» Он недоумевающе тронул меня за плечо:

— Да ты дурной, чи що. Пойдем в хату…

Падал вечер. Дождь перестал. С крыш и деревьев капали капли, лужи воды мирно струились под опавшим листом или каплей. Подле меня стали собираться ребята и мужики. Тогда я сдался и вошел в ближайшую избу. Я сел в состоянии какого-то полного отупения, потом вынул оставшиеся у меня семьдесят копеек и протянул их хозяину:

— На…

— Да ты ж дурень, — ответил старик, — спрячь, тебе пригодятся.

Но вид медяков подействовал, — меня накормили, напоили чаем из казанка; скоро полегли спать. Я тоже лег и заснул глубочайшим сном.