Михаил Чулков - Пересмешник. Пригожая повариха

— Балабан, — говорила она, — зашел в спальню к своему дяде, в которой никого тогда не было; он сел против кровати на стуле и размышлял о прежнем своем жилище. Все оного приятности вдруг представились перед его понятие; и так, сидя тут, восхищался он сладким своим воображением. Когда же необычайная радость и восхищение овладели им, тогда представилась ему музыка к совершению его восторга. Он великий был мастер играть на волынке, учился у своего пастуха, и до горлодрания охотник превеликий. Вдруг захотелось ему возобновить свое искусство; итак, начал он озираться всюду, не сыщет ли где какого инструмента. Наконец увидел он на окне кожаный мешок, у которого сделано было горло наподобие бутылочного, и затыкали его пробкою; в нем находился ишпанский табак. Глядя на него, он подумал, что это надутая волынка, а что она мала, то представлялось ему, что она городская и сделана поискуснее деревенской. Подхватя мешок, с великою радостию начал его надувать, однако волынка голосу не давала. Музыкант не порочил инструмента, а порочил свое неискусство; и так отчасу более силился ее надувать. Чем больше старался в него дуть, тем больше мешок старался молчать. Наконец надуватель рассердился и тиснул его обеими руками: все, что ни было в оном, вскочило ему в рот.

Аленона и ключница в сем месте захохотали, и надобно им время, чтоб они пересмеялись; а мы, господин читатель, еще долго не услышим ключницыных слов и окончания комедии; итак, согласимся и мы посмеяться хотя не для себя, а в угодность женщинам, чтоб не назвали нас за это угрюмыми и не знающими обхождения.

— Он поперхнулся, — продолжала ключница, — сверх того, сухой табак проскочил ему в горло и остановил дыхание, отчего Балабан так струсил, что ткнулся головою в зеркало, против которого он стоял и смотрел, пристало ли быть ему музыкантом, и так оным изрезал себе лоб; под зеркалом стоял столик, на котором лежали письма и полная раковина чернил, в которую он врютился носом, и после как угорелый повалился на пол и в прибавок к тому задел затылком за стул. Тогда услышали мы дикий голос, который точно походил на крик умирающего человека; итак, никто не смел войти в спальню, ибо мы думали, что уже и днем мертвец ходить начал.

Слово «мертвец» вселило в лицо ее несколько краски; я и сего без примечания не оставил.

— Потом осмелилась я, — продолжала она, — войти прежде всех и признаюсь, что такого смешного позорища еще от роду моего не видывала. Человек катался по полу в поповском полукафтанье, которое не знаю, где он подцепил, лицо его замарано было кровью, табаком и чернилами наподобие серого лаку; по правой стороне лежал мешок с просыпанным табаком, по левой раковина с пролитыми чернилами и поваленный стул.

Трудно было нам разобрать, кто это таков, лица его не видно было, и голосу мы не слыхали, наконец разобрали мы, что это господина нашего племянник; итак, не много трудности стоило решить это дело. Послали тотчас за лекарем, который и теперь в спальне. Извольте туда войти, так вы увидите все сами.

Мы, нимало не мешкая, вошли в спальню и увидели нововыпеченного музыканта, сидящего на стуле; на голове его не было уже ни единого волоса, и были они подчесаны бритвою. Яснеющийся затылок, лоб и темя представилось мне земным шаром, а племянник полковников — Атлантом [31] Атлант (греч. миф.) — «Персей показал ему голову Горгоны, от ее вида превратился Атлант в гору своего же имени. Он был весьма искусный астроном, и для того сказывают, что держит он на плечах своих небо». , который небо на плечах держит, продолговатые от стекол раны показались мне земными поясами, а глаз, носа и губ увидеть я не мог, потому что лекарь обмывал их водою. Надобно сказать правду, когда полковник сожалел о Балабане и извинял дурачество его ребячеством, ибо он был еще робенок и имел от роду только двадцать три года, тогда я внутренно смеялся и действительно бы вслух захохотал, ежели бы не вышел вон.

Солнце уже начинало дремать, кони его гораздо выбились из сил и захотели кушать; тогда и у нас в доме приказали накрывать на стол. Когда поставили кушанье, то привели также за стол плешивого скомороха и, чтоб почтить больного, дали ему первое место. Голова у него была ничем не покрыта и не обвязана, потому что лекарь сказал, что без всяких пластырей скорей ее заволочет. И так ели мы все по обыкновению голодных людей и утоляли в желудках наших легонький голод. В средине нашей ужины не преминуло сделаться маленькое приключение. Ученая сорока, которая сидела тогда на поставе и летала всегда по воле, смотрела на нас, как мы сидели; все наши головы не показались ей инаковыми, как головами человеческими, а плешивая голова представилась ей кочкою или таким местом, на которое она может сесть, чтоб быть ей к нам поближе. Нимало не думая, взлетела она к плешивому на голову и, покамест не успели ее согнать, долбнула его раза два-три очень исправно в глупую столицу плешивого его разума. Страдалец закричал, и крик его сделал то, что смеху моего не слыхали, только было я расхохотался довольно по-деревенски. Потом израненную чучелу повели на постелю, и мы кончили наш ужин сожалением об оном.