Эмануил Рам - Тридцать дней и ночей Диего Пиреса на мосту Святого Ангела

И был вечер, было утро, день второй.

Грозный был восход солнца. Оно поднималось от Иерусалима. Как бы незримые ангелы носились по своду неба с неслышной мелодией золотых литавров и труб. И перед моим взором встал Иерусалим нагорний. Иерусалим, Иерусалим, город Бога. К тебе я рвался душою. Во мне была вера, какой никогда не было у человека. Я плыл к тебе, чтоб освободить тебя; но не упали чужие капища. Одинокий бродил я вокруг твоих стен; одинокий ходил по узким проходам твоих базаров. Я не надел царского венца, и недвижно сидел на кучах щебня.

И тогда я познал: прежде, чем встанет Иерусалим, упадет Рим. И вот третий день, как я вперил мой взор, и не смежатся еще мои ресницы, как мир обезумеет от подземного гула.

А покамест вокруг меня грохот и шум многотысячного города. Несутся экипажи, спешат прохожие, меняются криками, улыбками, смехом. Справа и слева от меня две протянутые руки нищих. Надо мною палящее солнце. Я смотрю на блестящие глаза встречающихся мужчин и женщин, на сверкающие зубы улыбок, и вникаю в план Творца, так ведущего мир к концу.

Я увидел прекрасную девушку. Мое сердце затрепетало, когда я встретился с ней глазами. Черты ее лица были выбиты лучшим резцом на небе и лучшие краски были отданы ее глазам, губам и коже. Мой взор застлался, когда против моего лица было ее бедро. Она прошла и уронила передо мною розу. Я протянул руку, чтобы взять ее, но отдернул руку назад, и только своим шестом оттолкнул ее к самим перилам, чтоб ее не раздавили прохожие. И потом смотрел на нее, как она медленно увядала, и хотя я вспомнил, что и мне только двадцать четыре года, но ни одной слезы сожаленья не принял Тибр из моих глаз. Я отвернулся от людей и, просунув голову в решетку, долго смотрел на текущие воды.

А ночью, когда роза лежала завядшая, я оторвал один за другим поникшие лепестки и, поцеловав каждый, бросил их ночному ветру; одни из них перелетели мост и уплыли к морю; другие долго трепетали передо мною. К рассвету не было лепестков на мосту, а в моем сердце не было места ни слезам, ни поцелую.

Так прошли вечер и утро — день третий.

Еще сверкала утренняя звезда, только начали щебетать птички, когда я сказал Господу:

«Если не я Твой избранный, то возьми мою душу сейчас — она мне не нужна. Если не мне быть Мессией — то лиши меня жизни сегодня». И дрожь объяла меня от этих слов.

Я видел яркий свет утренней звезды, и я не заметил, как нежное, чистое утро меня обласкало, и будто бы ангел положил свои пальцы на мои глаза. И я видел во сне своего учителя рабби Иосифа Тайтацака. — Он стоял передо мною и нежнейшая улыбка была на его лице. Его борода, его две морщины от крыльев носа вдоль рта — все было исполнено любви ко мне.

Только я и видел. Но когда я оторвался от дремоты, неизъяснимое блаженство наполнило меня. Я вспомнил год в темной школе в Адрианополе, год вдохновения и экстаза, год общения со всеми тайнами мира.

Рабби Иосиф, рабби Иосиф! О, если бы ты видел, какая слава покроет твоего ученика! Больше всего я хочу, чтобы ты видел, больше всего я жаждал, чтобы ты дожил.

Я сяду на коня, и весь народ, шелестя знаменами, пойдет вслед за мною, в солнечном свете к Сиону. И выйдут навстречу девушки Тивериады и Сафеда, с песнопениями и плясками, и будут венчать меня, прекрасного Мессию. И подымут меня на трон Давида, и помажут меня елеем и миррою…

Солнце уже поднялось высоко. Стоял уличный гам. Из Чивита-Веккиа с прибывших кораблей двигались караваны купцов. Прошли солдаты с музыкой и за ними бежали мальчишки, подпрыгивая в такт. Продавцы сладостей громко выкрикивали свой товар. Душа моя была умиротворена, и я был полон любви к птичкам, к солнцу, к людям. Маленькая нарядная девочка подошла ко мне и протянула своей ручкой блестящую медную монету. И я мысленно благословил эту девочку и решил, что и между язычниками есть праведные, которые заслуживают прощения. Великий Судья, Ты ведаешь, кого спасти и кого осудить.

Только ночью стих гомон. В домах на набережной горели огни; там тепло и уютно. На мягкой постели чистая подушка, светильник у изголовья, стакан вина, — свернуться бы в тепле и неге.

Но что это? Ты такой же слабый сын человеческий? Вся земля тобой должна быть искуплена. Если ты склонишься, нет у земли искупителя.

И несколько раз ночью я просил: дай мне сил, Господи!

Вечер и утро — это был четвертый день.

Утро было пасмурное. Понемногу светало и свет был серый; не было видно, когда взошло солнце. Тянуло сырым, илистым воздухом с моря; печально летели одинокие морские птицы, не имея пристанища.