Владимир Богораз - Колымские рассказы

Почта пришла с неделю тому назад и принесла ворох газет и журналов. Они успели уже по десяти раз поспорить о каждом предмете, но не могли наспориться досыта. Это были люди различных мировоззрений, и словесные препирательства между ними иногда разрешались довольно крупными стычками. Они так увлекались, что нередко, в пылу желания одолеть противника, менялись ролями, и один защищал, а другой опровергал совсем несоответственно своей «программе».

— Хороши французы! — повторил Ратинович, беря еще кусок жаркого. — Мужчины колотят женщин палками и по их телам пробираются к выходу.

Он говорил об известном парижском пожаре в улице Жана Гужона.

— Это все буржуазия, — прохрипел Броцкий, — правящие классы.

— Я о них именно и говорю, — подтвердил Ратинович, — однако, какое беспримерное падение Франции…

— Не в том дело, — сказал Рыбковский, нахмурившись, — тут есть другая сторона, важнее…

— Какая? — задорно спросил Ратинович.

— Как болезненно задевает за нервы эта катастрофа, — продолжал Рыбковский, — из всех трагических происшествий последнего времени это самое трагичное…

Ратинович хотел возразить, но Рыбковский успел опередить его.

— Это пустое, что буржуазия! — торопливо говорил он. — Пустое даже, что французы. Не в том дело! Это ведь люди, наконец, просто люди!

— Ну так что же? — успел вставить Ратинович.

— Помните барыню, которой разбили руки молотком, — продолжал Рыбковский, не обращая внимания на вопрос, — или тех дам, которые подрывались под стену?.. Пятнадцать минут! Ужасно, нестерпимо читать! Как крысы в западне!.. Подумать, что за четверть часа до того они, может быть, не находили для себя достаточно утонченными самые изысканные предметы роскоши. Как мало времени нужно, чтобы весь лоск культуры сошел, и явилась трепещущая тварь, обезумевшая от желания сохранить шкуру.

— Ну, не все таковы, — упрямо возразил Броцкий, — рабочие классы проникнуты иным духом!

— Как уверенно вы говорите! — едко сказал Рыбковский. — Как будто не бывало паники в простонародной толпе. Кажется, есть примеры… отечественные… Припомните Ходынку…

— Я говорил о Франции! — с угрюмым видом возразил Броцкий. — Рабочие вели себя геройски! Только интеллигентные классы способны на такие штуки.

— Интеллигенция! — подхватил Ратинович. — Интеллигентность — это ширма, за которую прячутся утробные инстинкты. Только физический труд закаляет человека.

Марья Николаевна молча слушала. Она не любила вмешиваться в эти запутанные споры, где никак нельзя было разобрать, кто прав, кто виноват.

Спор перешел на назначение интеллигенции и возобновился с удвоенной силой.

— Разве может быть какое-либо движение без интеллигенции? — кричал Рыбковский. — Каждая общественная партия должна выделить из себя интеллигенцию, иначе она превратится в беспастушное стадо.

— В том-то и дело, что интеллигенция сословна! Интеллигенция интеллигенции — розь! — кричал Ратинович.

— Интеллигенция — сама по себе сословие, — возражал Рыбковский, — у нее есть множество однородных интересов, независимо от интересов желудка, на которых вы так настаиваете!..

— На интересах желудка зиждется весь свет! — сказал Броцкий.

— Интеллигенция является носителем всего прогресса, — продолжал Рыбковский, — это буфер, ослабляющий общественные столкновения.

— А reptilien-литература что? — спросил Ратинович. — Разве не интеллигенция?..

— А вы-то сами что? — спросил, обозлившись, Рыбковский.

— Как я-то сам? — с удивлением переспросил Ратинович. — Разве я — reptilien-литература?

— Нет, — сказал Рыбковский, — но так как вы отрицаете интеллигенцию, то я хотел спросить, к какому классу вы причисляете себя самого?

— Что я, — просто сказал Ратинович, — не обо мне речь, а о том, что посильнее меня! Меня на этом не собьете!..

Спор затянулся. Ожесточение спорящих не ослабевало.

Пестрые куропатки, несколько раз с коканьем подлетавшие к самому месту пиршества, испуганно улетали прочь. Вдогонку им неслись резкие фразы, отрывистые как хлопанье бича и не связанные между собою никакой внутренней связью.

Спорящие перешли на теоретическую почву. Отсюда было недалеко и до личностей, ибо, странно сказать, вопрос о принципах миросозерцания гораздо больше возбуждает страсти, чем вопрос об их практическом применении к действительности, и человек готов скорее простить противнику дурной поступок, чем теоретическое разногласие по вопросу о факторах и процессах.