Владимир Богораз - Колымские рассказы

Броцкий и Ястребов хлопотали у костра наверху песчаного косогора. Девушка, взойдя на косогор, опустилась на землю на тот же ковер, снова услужливо разостланный Кранцем, успевшим подхватить его по дороге. Она устала от недавней работы веслом и рада была отдохнуть в ожидании чая. Комары, которые в этот жаркий день боялись вылетать на открытые места, здесь, вблизи леса, проявляли большое оживление. Над костром уже толокся целый рой, стараясь пробраться сквозь густые облака дыма, закрывавшие участников пикника. Те в свою очередь размещались с таким расчетом, чтобы держать голову на окраине густой и широкой струи дыма, валившей от костра и уносившейся течением воздуха. Впрочем, было совсем тихо, и движение клубов дыма постоянно переменяло направление, отклоняясь в сторону соответственно каждому порыву случайно пахнувшего ветерка. Как только дым отклонялся в сторону, комары налетали дружным строем, заставляя все общество отмахиваться и чесаться. Ратинович, как более экспансивный, уже успел несколько раз выругаться. Впрочем, он тотчас же взапуски с Рыбковским занялся защитой Марьи Николаевны от надоедливости комаров. В две минуты они разложили вокруг нее на некотором расстоянии несколько небольших огоньков и набросали на угли нежных побегов гусиной травы.

Тонкие струйки дыма потянулись в разных направлениях, перекрещиваясь, догоняя друг друга и собираясь в белое облако над головой девушки. Можно было подумать, что это фимиам, который ее спутники приносят ей в жертву.

Кранц начал выкладывать припасы и размещать их на краю ковра.

— А это что? — спросил он, вынимая склянку, тщательно обернутую, в полотенце. — Наливка, смородиновка!.. А, как вам покажется?

— Ах, чорт! — выругался Ратинович. — Вот ловко! А нам ведь не сказал!..

— Марья Николаевна! Рюмочку!.. Перед чаем!.. Для здоровья полезно!.. — юлил Кранц, не обращая внимания на других.

Наливка представляла высшую степень роскоши, доступной для Нижнепропадинска, и являлась там совершенно необычайной драгоценностью, своего рода lacrima Christi, столетним рейнвейном или чем-нибудь в этом роде.

Но Марья Николаевна отняла у него бутылку.

— Кутим, господа! — весело воскликнула она. — Дед, идите! — позвала она Ястребова, который возился у костра, укрепляя чайник на длинном шесте, подпертом двумя рогатыми ветками.

Ружье попрежнему висело у него за плечами.

— Бросьте ваш чайник! — продолжала девушка. — Посмотрите, тут питье покрепче!

Ястребов тотчас же подошел. Выпивка была слишком редкой вещью на Колыме, чтобы можно было от нее отказываться. Ратинович, за неимением рюмок, расставил на ковре чашки и стаканы. Через минуту бутылка была пуста. Марья Николаевна храбро выпила свою долю, и щеки ее окрасились чуть заметным румянцем. Ей стало еще веселее, чем прежде. Другие тоже выражали свое довольство наливкой, кроме Ястребова, который, обтерев усы, лаконически определил: «Слаба!» — и тотчас же возвратился к своему костру.

— Дедушка, будет вам возиться, — обратилась к нему снова девушка, — присядьте, а молодые люди пусть похлопочут!

Ястребов что-то проворчал. Он не любил, когда ему намекали на его пожилой возраст. Может быть, поэтому кличка «дед» так плотно пристала к нему.

— Да снимите вы ваше ружье! — не унималась Марья Николаевна. — Вы, кажется, хотите кого-нибудь застрелить?.. Николай Иванович, снимите ружье!..

— Замки обвязаны, — упрямо возразил Ястребов, подкатывая к огню огромную кокору, которую с трудом притащил с берега.

— А где ваша волчица? — спросила молодая девушка, вдруг припомнив. — Зачем вы не не взяли с собой? А еще охотник!.. Где волчица?..

— Волчица дома, — насупившись, ответвит Ястребов.

У него, действительно, была волчица, которую он выкормил с великим трудом, уделив ей угол в своей избе и отказывая себе для ее прокормления в последнем куске. Он надеялся выдрессировать ее, как охотничью собаку, и после водить за собой во время своих экскурсий по соседним лесам и болотам. На колымских собак, бока которых были потерты от упряжи, он смотрел слишком презрительно, чтобы выбрать в их среде об’ект для дрессировки.

Волчица оказалась, однако, еще хуже пропадинских собак. Она думала только об еде и пожирала все, что попадалось ей на глаза, а на преподавательские попытки хозяина отвечала рычанием. Единственной штукой, которой она научилась у Ястребова, было вставать и ходить на задних лапах. Но и это произошло само собой, благодаря тому, что Ястребов всю зиму держал ее на короткой железной цепи, прикрепленной к кольцу, ввинченному в стену. Пытаясь вырваться, волчица, естественно, должна была вставать на задние лапы и привыкла проводить в таком положении целые часы, натягивая цепь изо всех сил и плавая в воздухе передними лапами. К весне она научилась ходить на задних лапах, как ученая собака. В конце концов, когда Ястребов решил спустить свою питомицу с цепи, эта ученая привычка волчицы оказалась рокового для его холостого хозяйства. Волчица тотчас же научилась обшаривать столы и подоконники, поднималась во весь рост, как человек, и, вытягиваясь на цыпочках, обыскивала полки, безжалостно уничтожала все с’естное, роняла посуду, разбрасывала вещи. Она донельзя надоела Ястребову, и он не знал, как от нее отвязаться, тем более, что, вопреки пословице, ужасное животное весьма привязалось к спокойной жизни под кровом человека и ни за что не хотело уходить в лес, простиравшийся у самого порога избы, дававшей ей приют. Волчица составляла теперь больное место жизни Ястребова, и он тем более не любил, чтобы ему напоминали о ней другие.