Владимир Богораз - Собраніе сочиненій В. Г. Тана. Томъ пятый. Американскіе разсказы [Старая орфография]

Мясная война нарушила эту сточную идиллію по крайней мѣрѣ на одинъ вечеръ. На площади Сюардъ собрался многочисленный митингъ, на который сошлись жители всего околотка на милю въ окружности. Зеленыя скамейки были убраны, но всѣмъ не хватило мѣста, хотя публика стояла плечомъ къ плечу, какъ въ церкви или въ процессіи. Музыкальная эстрада превратилась въ трибуну, съ которой популярные ораторы наперерывъ обличали жадный трестъ и вѣроломный синдикатъ.

Я, впрочемъ, опоздалъ и, не дерзая пробиваться впередъ сквозь эту человѣческую кашу, остановился въ одномъ изъ переулковъ, выводившихъ на сточную канаву. Здѣсь былъ свой митингъ и особый проповѣдникъ. Это былъ поборникъ вегетаріанской идеи, который очень краснорѣчиво доказывалъ слушателямъ, что любовь къ мясу — предразсудокъ и что пища, единственно достойная американскаго гражданина, состоитъ изъ хлѣба и плодовъ.

Публика слушала съ равнодушнымъ неодобреніемъ. Эти люди вступили въ мясную войну не съ вегетаріанской точки зрѣнія.

— Лучшая пища есть зерно и плоды, — настаивалъ ораторъ, — поэтому на зло мясному тресту покупайте Церо-Фрутто, это — жизнь зерна, лѣкарство природы, укрѣпитель тѣла, политура крови, источникъ золотоносныхъ мыслей, избранная, лучшая въ мірѣ, научная, совсѣмъ готовая, предусвояемая пища…

— Гу-гу! — заухала публика.

Это былъ одинъ изъ агентовъ безцеремонной рекламы, которая старалась по головамъ мясной войны вывезти на показъ публикѣ «научно-приготовленные» зерновые препараты, впрочемъ, пригодные скорѣе для куръ, чѣмъ для людей.

— Та, щожь! — сказалъ рядомъ со мной знакомый голосъ. — И то правда… Здравствуйте, добрый человѣкъ!..

Я поспѣшно обернулся. Кончакъ стоялъ передо мной и протягивалъ мнѣ руку. Она была выпачкана въ сажѣ, и весь онъ выглядѣлъ такъ, какъ будто его только что вытащили изъ угольной ямы или изъ трубы.

— Какая правда? — возразилъ я неодобрительно. Только два дня тому назадъ я попробовалъ обварить «политуру крови» кипяткомъ и нашелъ ее наполовину наполненной соромъ.

— Правда, раче, що сзаду очи, — докончилъ Кончакъ, — правда, коли не брехня.

Лицо его смѣялось. Ему, видимо, нравился этотъ неожиданный переходъ отъ гражданской добродѣтели къ рекламѣ.

— Гдѣ вы такъ выпачкались? — спросилъ я, безцеремонно обтирая руку. Я былъ увѣренъ, что Кончакъ не обидится.

— А я, видишь, отъ угля отстать не могу, — подмигнулъ Кончакъ, — я и здѣсь себѣ «майну» нашелъ.

Онъ разсказалъ мнѣ, что знакомый итальянецъ, торговавшій углемъ въ разносъ, принялъ его въ компанію. Дѣло это, несмотря на свои скромные размѣры, стало временно доходнымъ, ибо публика предпочитала покупать дорогое топливо самыми мелкими порціями. Подвалъ, служившій компаніонамъ складомъ, находился въ двухъ миляхъ отъ сточной канавы, и мнѣ невольно захотѣлось узнать, какое чувство привело сюда Кончака на еврейскій каширно-мясной митингъ.

Но чувства оригинальнаго русскаго землепрохода не легко поддавались обычнымъ опредѣленіямъ.

— Вишь, расходились! — сказалъ онъ, оглядывая окружавшую толпу хладнокровнымъ и не особенно дружелюбнымъ взглядомъ. — Галдятъ, какъ галки передъ дождемъ.

— Поневолѣ загалдишь, какъ кусокъ вырывать станутъ, — возразилъ я.

Высшіе сорта мяса вздорожали больше низшихъ, и я могъ наглядно оцѣнить значеніе мясной прижимки на собственномъ обѣдѣ.

— Кусокъ! — передразнилъ Кончакъ. — А кто имъ велитъ мясо исть? Дома, небось, и луку не вдосталь видѣли…

— А вы развѣ не ѣдите мяса? — спросилъ я съ удивленіемъ. Я не ожидалъ, что онъ станетъ на такую точку зрѣнія.

— Я человѣкъ вольный, — сказалъ Кончакъ, — я ѣмъ, что попадетъ. А они все равно на привязи у жадности своей.

— Кто работаетъ, тотъ всегда на привязи! — вмѣшался въ разговоръ одинъ изъ ближайшихъ сосѣдей.

Насъ окружала цѣлая группа слушателей. Разговоръ нашъ принялъ неожиданный оборотъ. Мы оба совсѣмъ забыли, что сточная канава на половину пересажена изъ Вильны и что русскій языкъ на этихъ улицахъ имѣетъ право гражданства рядомъ съ англійскимъ, еврейскимъ, польскимъ и нѣмецкимъ.

Нашъ новый собесѣдникъ былъ одѣтъ очень чисто, съ пуховой шляпой и широкимъ краснымъ галстухомъ. Но руки у него были грубыя, въ мозоляхъ, и мнѣ почему-то показалось, что онъ долженъ быть возчикъ мебели. Плечи его имѣли странную сутуловатость, какъ будто они были придавлены внизъ широкими и плоскими тяжестями, которыя имъ приходилось поддерживать изо дня въ день.