Владимир Богораз - Собраніе сочиненій В. Г. Тана. Томъ пятый. Американскіе разсказы [Старая орфография]

Рулевой опять промолчалъ и посмотрѣлъ хозяину въ глаза. Ему показалось, что послѣдніе слова Усольцева сказаны примѣнительно къ случаю; но глаза столяра смотрѣли совершенно открыто: онъ просто передавалъ свои впечатлѣнія, не расчитывая, что этотъ обѣднѣвшій интеллигентъ можетъ принять ихъ за личный намекъ.

Компанія у закусочнаго стола увеличилась. Продавецъ газетъ, Абель, сухощавый и приземистый, съ курчавой головой и большими черными глазами, горячо спорилъ съ Павломъ, жестикулируя и по временамъ даже подскакивая, какъ будто для того, чтобы подбросить свои аргументы къ лицу огромнаго собесѣдника.

— Я былъ хозяйскій сынъ, — говорилъ онъ, — balebatischer sin. Мой папаша не ожидалъ, что я буду мучиться. А пріѣхалъ въ Америку, сталъ колесо вертѣть на машинѣ.

— Я тоже верчу колесо! — степенно сказалъ Павелъ и расправилъ свои огромныя руки.

— У насъ было четырнадцать часовъ работы, — продолжалъ Абель. — Я не привыкъ. Къ вечеру такъ устану, что безъ вѣтра меня качаетъ. Стою да за стѣну держусь, перемогаюсь, чтобы люди не увидѣли.

— Экій ты хилый! — сказалъ Павелъ сочувственнымъ, но немного презрительнымъ тономъ. — А по-моему здѣсь во сто разъ лучше.

— Чѣмъ лучше, чѣмъ? — подскакивалъ Абель.

— А тѣмъ, — сказалъ Павелъ, — вездѣ машины. Вотъ я вчера на Бродвеѣ типографію видѣлъ сквозь окошки. Фу ты, Господи! Машина-то и крутитъ, и перекручиваетъ, и тискаетъ, и складываетъ, только что цыгарки рабочимъ не вертитъ. Значитъ, человѣку легче жить, — закончилъ онъ.

— Машины здѣсь есть, а людей нѣту… — сказалъ слесарь Шустерманъ.

Онъ былъ тонокъ и бѣлокуръ, лицо у него было острое, какъ у птицы, и большія черныя руки, похожія на клешни.

— А мы кто, черти? — спросилъ Павелъ.

— Въ чемъ смыслъ здѣшней жизни? — сказалъ Шустерманъ. — Вы живете, какъ воробьи. Лучше бы съ васъ шкуру лупили, только бы вы знали, за что.

— Чего тебѣ надо? — спросилъ Павелъ, не понимая.

— То надо… — повторилъ Шустерманъ упрямо. — Выйди-ка здѣсь на Бродвей да заговори, о чемъ хочешь. Хоть ты лопни съ натуги, никто не почешется надъ тобой…

— Вотъ дуракъ! — сказалъ Павелъ безцеремонно. — Видишь, что ему помѣшало! Не чешется у него…

— А вотъ у Вани чешется, — вставилъ ласково Подшиваловъ, касаясь рукой плеча своего пріятеля, — со вчерашняго, значитъ.

— Скучно здѣсь, — сказалъ Шустерманъ, — кровь не полируется. Мизирная здѣсь жизнь, чертъ ее подери!..

Шустерманъ попалъ въ Америку два года тому назадъ почти случайно, и съ тѣхъ поръ каждый мѣсяцъ собирался уѣзжать обратно. Онъ былъ хорошій слесарь, но мало интересовался высотой заработка. Душа его была заражена микробомъ своеобразной подвижности, и сравнительно спокойная и сытая жизнь въ Америкѣ казалась ему прѣсной и «мизирной». Обостренная атмосфера европейской среды была ему необходима, какъ водка или какъ морфій.

— Миленькіе, будетъ спорить! — сказалъ массивный Терахъ, широко разставляя руки и кладя ихъ на плечи Павлу и Шустерману. — Давайте выпить!..

Терахъ былъ ниже Павла, но шире въ плечахъ. Онъ былъ каменщикъ, занимался кирпичными постройками, и тѣло его какъ будто уподобилось этому строительному матеріалу и было похоже на небольшую, крѣпко сбитую кирпичную башню. Волосы у него были огненно-рыжіе и широкое, багровое лицо съ мелкими, крѣпкими морщинами, похожими на трещины въ замазкѣ.

— Выпьемъ по румочкѣ! — сказалъ Терахъ, увлекая Павла и Шустермана къ гостепріимному столу.

Подобно многимъ еврейскимъ рабочимъ, Терахъ былъ не дуракъ выпить и даже посѣщалъ американскіе кабаки не хуже обоихъ Ивановъ и Эпингофа.

— Каждому человѣку есть хорошо по-своему, — ораторствовалъ Терахъ. — Тебѣ, Павло, по-твоему, а у тебе, слесарь, дѣти нѣту, тебѣ хорошо по-твоему. А у мене дюжинка дѣти, мнѣ хорошо по-моему… Давайте выпивать!..

— Молчи, замазка! — сказалъ Шустерманъ, морщась. — Я не пью водки.

— Отчего ты сердишься, слесарь? — сказалъ Терахъ въ примирительномъ тонѣ. — Ну, не надо, не пей… Ты и безъ водки пьянъ, самъ собою пьянъ, — прибавилъ онъ со смѣхомъ. — Я вотъ купилъ себѣ участочекъ, построилъ себѣ домичекъ. Я и дѣтки мои. Намъ тоже хорошо… Выпьемъ, братики, и запоемъ…

затянулъ онъ тонкимъ голосомъ популярную еврейскую пѣсню.