П Корсунский - Счастливый уголок [Совр. орф.]

ного, много можно бы еще порассказать о добром проповеднике любви и братства — Оберлине, но для этого нужно бы исписать еще целую книжку, а нам пора кончить.

Пятьдесят девять лет неуклонно работал Оберлин для Каменистой долины. Много раз предлагали ему богатые приходы, места в городе, — он отказывался от них.

— Не могу оставить Богом данной мне паствы. Надо довести дело до конца — говорил он. Здесь знаю каждого человека, каждого ребенка, как своего, родного; здесь я дошел до того, что мне открыты все души. Где найду я лучший приход — приход, более готовый работать со мною?

Раз только соблазнился он было мыслью уехать на подвиг не менее, быть может еще более, трудный — на проповедь христианства дикарям в Америке. Но подумал, поговорил с женою (тогда она еще жива была)… Помолились вместе Богу — прося его вразумить их: ехать или не ехать?..

И остались! Только продали все, что нашлось ценного в доме — и отправили вырученные деньги «миссионерам» (т. е. проповедникам христианства) в Америку.

Оберлина знали и уважали всюду. И прихожане, и чужие люди иначе не называли его, как «отцом».

Состарившись, он взял к себе в помощники другого пастора, за которого выдал дочь. Но не переставал трудиться до конца.

28 мая 1826 г. восьмидесятипятилетний старец почувствовал сильную лихорадку и впал в обморок. Два следующие дня обмороки часто повторялись…

— Да будет воля Господня! — сказал умирающий, простился с детьми, с близкими… и вскоре почил.

5 июня его хоронили при огромном стечении народа. Собрались издалека и лютеране, и католики, без различия. Немало приехало почитателей покойного и из Барра, и из Страсбурга.

С раннего утра шел дождь, но к выносу просияло солнце и ярко осветило осчастливленную усопшим долину: и насаженные его заботами обильные сады: и горы, почти до самых вершин зеленеющие роскошными лугами, им созданными; и поля, прежде тощие, а теперь плодородные от его великих трудов; и сверкающие ручьи, им заключенные в правильное ложе, им обращенные из силы разрушительной в силу благодетельную; и лестницы, проведенные им от уступа к уступу соседних гор; и прекрасные дороги, и мосты, и веселенькие каменные постройки крестьян, им сооруженные; и красивые чистые улицы; и толпы людей, им просвещенных, им возрожденных от уныния к светлой уверенности, что знанием и настойчивостью можно победить самые трудные условия жизни, — толпы людей, связанных узами братской любви, его стараниями устранивших из среды своей губительное своекорыстие, раздоры, грубость…

Раздались колокола. Первым открыл печальный звон колокол, только что повешенный заботами покойного в церкви одной отдаленной деревни. Впервые и ударили в него этот раз.

Вынесли из скромного жилища гроб родные, домашние, ближайшие друзья, многочисленное духовенство. Его встретили вереницы детей малых, средних подростков из приютов, из низших, высших школ с учителями, учительницами, нянями…

Вдоль всей дороги до церкви густыми рядами стоят лютеране, католики. Все падают на колени, у всех на глазах сердечные, искренние слезы…

— Родного отца хороним! — слышно со всех сторон.

Гроб, но мысли Леграна, сделан был со стеклянною крышкой. На прощание прихожане могли последний раз взглянуть в лицо отцу своему, который покоился в гробе с застывшей на устах его последней, блаженной улыбкой.

Отслужили обедню, панихиду, и опустили гроб в склеп, в самой церкви. На могильной плите до сих пор видна надпись:

В лютеранских церквах нет отдельного хора певчих, как у нас, а поют все присутствующие в церкви. Там, значит, еще важнее, чем у нас, чтобы все умели петь.