Елизавета Магнусгофская - Тринадцать - Оккультные рассказы [Собрание рассказов. Том I]

Почему Лидочка сказала мне: «прощай»?

Я не могу писать об этой ужасной ночи, когда под звуки бешеной осенней бури бросался я по всем знакомым, ища жену. Ворвался зачем-то в отель, где жила Русалочка — я не застал ведь ее дома, когда приходил… Ее и теперь не было дома…

Эта ночь… Разве это была ночь? Это были годы, десятилетия…

Наутро в купальне нашли платья моей бедной Лиды. Тело ее море не выбросило…

Как права была она, что боялась ласково-лживых волн южного моря… Как права была она, боясь злых глаз своей соперницы.

Я знал, что Лида стала ее жертвой… Как сквозь сон, вспомнил я сказанные ею слова:

— Если изменишь… — я убью ее… и погибну сама.

Я знал, что она была виновницей смерти моей Лиды… Но где было искать убийцу, исчезнувшую в ту же самую ночь?

Разбирая в Петербурге деловые бумаги, я нашел в ящике стола какой-то серый комочек. Стол стоял у сырой стены и из ящика пахло плесенью… нет, не плесенью — болотом… Я вынул серый комочек — и узнал в нем прядь женских волос… Изменившую свой цвет, свалявшуюся… И, при виде странной перемены этой пряди, вспомнил слова Русалочки:

— Когда я умру — волосы мои завянут…

Да, они завяли — как вянут водоросли… как вянут болотные травы…

Я бросил прядь в огонь, и, пока она тлела, думал о странной женщине, давшей мне день — один день — неизъяснимого блаженства… так непонятно любившей меня и ценой собственной жизни оторвавшей от меня ту, к кому была искренне привязана моя душа…

Прядь сгорела… Кучка золы… Если бы так же могли сгореть и воспоминания!

— Я отдаю свой дневник тебе. Не хочу, чтобы он оставался у меня… Как вечный укор. Боюсь, что могу еще его когда-нибудь уничтожить. Под горячую руку. Я ведь чувствую себя все таки виноватым в ее смерти.

— Ты только исполнил свой долг.

Савельев нервно закурил папиросу. Мы помолчали.

— Ты сохрани этот дневник у себя… для нее… для моей невесты… Я ей ведь написал, что мы должны расстаться… Но этого она еще не поймет… Не думаю, впрочем, что наш разрыв произведет на нее слишком сильное впечатление… Ей всего восемнадцать лет. А в этом возрасте не переживают глубоко… Вот, когда она станет старше, возмужает, переживет серьезное чувство… Тогда пусть она прочтет это… и узнает, что заставило меня уйти от нее… А если я умру, то пошли ей этот дневник. Да?…

Я исполнил свое обещание ровно через десять лет, когда мы были в Одессе.

Я посетил ее в ее уютной квартирке. В маленькой светлой гостиной была масса цветов, расставленных с большим вкусом. На стенах висели довольно хорошие картины. На окнах — белоснежные занавески, скатерти, ковры. Все говорило о несомненном вкусе хозяйки. Дверь в соседнюю комнату была приотворена. Там сидели за накрытым белой скатертью столом со своей бонной дети — чистенькие, здоровые, как сама мать.

Прощаясь, я невольно задумался, что потерял мой погибший друг. Был ли бы он удовлетворен такой спокойной жизнью в рамках мещанского уюта, рядом с молодой и хорошенькой женой? — Вряд ли…

Та буйная любовь, на огне которой он сгорел, была гораздо ближе его характеру.

Да, бедный друг… Ты, все-таки, был счастлив.

Эта женщина, так почти равнодушно встретившая известие о твоей гибели — разве она поймет? Но ты хотел, чтобы она прочла исповедь твоей неудавшейся жизни…

Красивую сказку о русалке с золотыми волосами…

Коварной сирене…

Лорелее…

«…Учеником — лет пятнадцать было мне тогда — проходил я как-то мимо магазина художественных вещей, где в витрине была выставлена замечательная картина. Море. Зеленое море. Сумерки. И на этом, написанном мастерски фоне, на первом плане — скала. А на ней — женская фигура. Лицо — изумительной красоты. Но главное — волосы. Длинные, золотистые, почти золотые, они одевают всю ее фигуру. А в руках золотой гребень, которым она их расчесывает.

И подпись:

„Лорелея“.

До тех пор я никогда не слыхал песни о Лорелее. Услышал только впоследствии. Но имя это и вся фигура остались в моей памяти. Может быть, это смешно: каждый день, идя в школу и из школы, я останавливался у окна и любовался на красавицу. Опаздывал на уроки. Терпел наказания.

Ах, мне было все равно. Я любил эту женщину. Именно любил — как могут любить юноши в пятнадцать-шестнадцать лет.