Юз Алешковский - Собрание сочинений в шести томах. Том 5

Дело вовсе не в праздниках, поскольку преступления совершаются каждый день. Соответственно, камера наша переполнена и по будням, к тому же палочка, повторяю, Коха, буквально сидит на вирусе СПИДа и то гонококком, то спирохетой уркаганисто к урне с прахом каждого из нас все быстрей и быстрей подгоняет. Вчера, например, нас всех, под страхом добавления воды в баланду и лишения прогулок заставили дать подписку, что обязуемся на добровольных началах предотвращать такие частые виды камерного самоубийства, как повешение, веновскрытие, глотание хлорки, оловянных ложек, вдыхание сахарной пыли, самовышибон мозгов об бетонные стены и так далее.

Люди, отбарабанившие свое еще при Сталине, говорят, что в начальные годы марксистско-ленинского застоя за такое вот положение в КПЗ любой начальник УВД был бы немедленно расстрелян вместе с женой, детьми и конфискацией всего чужого, незаконно присвоенного ими имущества.

Конечно, – и это есть священная правда родного, иначе не скажешь, эпоса, – в те времена практиковались средние века, в смысле пыток и пошива дел белыми нитками, но питание-то, между прочим, было, во-первых, максимально неминуемым, ибо за голодовку добавляли срок, во-вторых, минимум одноразовым, что всегда признавали злейшим фактом нашей трагической истории даже такие враги России, как победители «холодной» войны Рейганы и Черчилли.

А сегодня ведь, говорят, до того дошло, что на судебном заседании городские судьи трусливо накидывают на свои серые жестокие физии белые хирургические маски, чтобы не подхватить от подсудимых туберкулез, опоясывающий понос, коньюктивит, блуждающий гепатит, вяло текущую половую жизнь и прочую херпесную эпидемиологию.

Адвокаты же наши, слепо копирующие кровососательную практику ваших защитничков, – этих ненасытных слепней, клопов, блох и самой мелкой разновидности вшивости на теле любой паршиво организованной преступности, – наши адвокаты вообще предупреждают, чтобы мы не приближались к ним ближе чем на три метра, а дыхание свое заразное распространяли бы при этом исключительно вверх либо в раструба рукавов верхней одежды. Мы что им, спрашивается, подводные лодки, что ли, или Жаки Кусто?

Об антигуманном питании я уже говорил, хотя мне лично, если хотите знать, наплевать на питание – я тут лишний вес скидываю, нажитый в период достраивания развитого застоя. Достроил на свою же голову. Поэтому перехожу к делу как к таковому, а тем более к возмутительному.

В общем, однажды, полгода назад, вынужденно, сами понимаете, находился я в тяжком бодуне непосредственного преддверия белой горячки и остро мечтал об Африке, где, ходит параша, алкаши называют горячку не белой, а черной, отчего ужасные глюки не становятся комфортабельней, если вовремя не поправиться. Не буду отвлекаться от анализа.

Словом, полгода назад мозги мои тряслись, как студень в миске, а душа с минуты на минуту ждала глюконосного явления гусеничных трамваев, пауков, забивающих «козла» всеми ножками, и свехзвуковых крыс, сигающих с Большой Медведицы на Гончего Пса. Ничего, поверьте, нет отвратительней, когда ихняя камасутра, если подразумевать камарилью, врывается иногда в твою форточку, а сверхзвучность дикой какофонии всверливается в голову лишь минут десять спустя в виде ужаса, помноженного на дальнейшую беду, равную квадрату времени из всемирного ничто, как выражался сам Эйнштейн относительно такого вот мучения.

Можно сказать, погибал я, верней, загибался и периодически чувствовал себя подохшим фараоном, за культ своей личности обоссанным всем Египтом до основания, а затем – затем плотно обернутым начальником пирамиды в вонючий папирус, то есть в использованную туалетную бумагу.

Крах. Жизнь семейная и, возьмем выше, личное существование пошли на ебистос, все левые мои разрушились приключенческие связишки с легким поведением распутных дам, улетели в неизвестность бабки, честно нажитые при переделе соцсобственности. Все это плюс неприкосновенный запас недостижимых идеалов было вмиг превращено в вышеуказанные помпейские руины хозяйкой пирамиды «Светлая реальность», выращенной утопией и воспитанной комсомолом, аферисткой Свиданой Доскоровой, но не болгарка, а мордва, шлындра и бывшая лимита, проклинать которую, сволочь такую, до предпоследнего своего буду выдоха и последнего вздоха, а если встречу на Страшном суде, то всенародным плевком плюну ей в морду.

Валяюсь, значит, в нераздетом виде на койке, все потеряно, продано, пропито, как сказал Есенин Черному Человеку, и думаю, оставшись не то что без копейки, но даже без пустой посуды: каким бы таким макаром наложить на себя руки, чтобы они безвременно дрожать перестали?