Георгий Демидов - Дубарь

Осторожно, как будто опасаясь его разбудить, я снова завернул мёртвого ребенка в его тряпку и понёс свой сверток дальше, на кладбище. Но уже не так, как нёс его до сих пор, небрежно и безразлично, а как носят детей мужчины, бережно, но неловко прижимая их к груди. Было очень нелегко тащить в гору по непротоптанному снегу тяжёлый, раскатывающийся на плече инструмент. Но я предпочитал доставать из-под глубокого снега то и дело сваливающийся лом, чем подхватывать этот лом рукой, занятой покойным младенцем,

Ближе к кладбищу снег становился ещё глубже, так как здесь, на краю долины, выступы сопок задерживали его от сдувания в море. Всё чаще приходилось останавливаться и отдыхать. И всякий раз при этом я отворачивал простыню и подолгу глядел на лицо ребёнка. Маленький покойник парадоксально напоминал мне о жизни. О том, что где-то, пускай в бесконечной дали, эта жизнь продолжается. Что люди свободно зачинают и рожают детей, а те платят своим матерям и отцам такими вот улыбками ещё не осознавших себя, но тем более счастливых существ. Есть, наверно, такая жизнь и ближе, даже, может быть, совсем рядом. Но и на ней здесь лежит всё очерняющая, все опорочивающая и искажающая тень каторги.

Мне очень хотелось прикоснуться к коже ребёнка, казавшейся тёплой и атласно мягкой. Но я знал, что будет ощущение не тепла, а холодного, полированного камня, которое разрушит желанную иллюзию. И усилием воли заставлял себя не поддаваться этому соблазну.

Кладбище нашего сельхозлага, хотя оно принимало в себя немало жертв других здешних лагерей, ни по занимаемой им площади, ни по числу погребений не шло ни в какое сравнение с кладбищами при каторжных приисках и рудниках. Там число мёртвых почти всегда во много раз превышает число ещё живых заключённых. Здесь же место, отведённое под могилы умерших в заключении, занимало на самом низу склона сопки лишь небольшую площадку. Со стороны моря она была ограничена крутым обрывом к широкой полосе прибрежной гальки. В прилив море заливало эту полосу, в отлив отступало на добрый километр к горизонту. В первые месяцы зимы здесь ежегодно идёт жестокая война между морозом и морем. В периоды относительного затишья мороз сковывает воду. Приливы и штормы ломают лед, но непрерывно крепчающие холода снова спаивают их в огромные и неровные ледяные поля, которые снова ломают сильнейшие осенние штормы. В конце концов поле битвы неизменно остается за морозами, а море отступает куда-то за линию горизонта. Но представляет собой это поле спаянный в сплошной массив битый лёд, густо ощетинившийся скоплениями торосов.

Надо было точно знать, где находится наше кладбище, чтобы отличить его зимой от всякого другого места на склоне сопки. Ряды низеньких, продолговатых бугров едва угадывались теперь под толстым слоем снега, засыпавшего их выше лагерных "эпитафий", больших фанерных бирок, величиной с тетрадный лист, укреплённых на каждой могиле на небольшом деревянном колышке. Химическим карандашом на фанерках были выписаны "установочные данные" покойных, тот тюремный полушифр, в котором тут всегда сконцентрирована трагедия целой человеческой жизни. Однако сейчас на всём кладбище, да и то лишь частично, виднелась поверх снежных сугробов только одна из этих "эпитафий". Она была установлена на могиле, расположившейся почти на самом краю обрыва. Ветер с моря сдул вокруг неё снег и обнажил фиолетовые цифры. Они сильно расплылись от осенних дождей, и разобрать можно было только цифры - 58-9 и 15. Этого было, однако, достаточно, чтобы понять, что погребённый здесь человек осуждён за контрреволюционную диверсию на пятнадцать лет заключения. Судя по этим данным и относительной свежести надписи, это был один из товарищей Спирина, голодное изнурение которого дошло уже до необратимой стадии "Д-З", и он, полежав в нашей больнице месяца полтора, умер. Про него ещё говорили, что он "остался должен" прокурору больше двенадцати лет.

Однако вопрос об этом человеке и его "долге" был сейчас праздным. Надо было высмотреть место для могилки. Да вот, хотя бы здесь, рядом с могилой диверсанта, на самом краю каторжной колымской земли.

Своего покойника я решил положить головой к морю, хотя это и не по правилам, все покойники здесь лежат в другом направлении. Но гулаговские правила для него ведь и не обязательны. Не нужна над ним и фанерная "эпитафия", повествующая о преступных деяниях покойного, действительных или выдуманных. Никакой, даже самый дотошный прокурор не смог бы сочинить такой "эпитафии" для младенца, вообще не совершившего никаких ещё деяний. Формально он не существовал ни одной секунды из тех часов, которые прожил, и не имел даже имени.