Михаил Арцыбашев - Сказка старого прокурора

Веригин с досадой смотрел на старого прокурора, не мог понять, шутит он или говорит серьезно, но инстинктивно чувствовал в его словах что-то обидное. И росла в нем положительная ненависть к его коротким пальцам, грязному парусиновому жилету и отвислому подбородку, бритому, как у старого актера, но только, очевидно, очень давно.

— Разовьем эту картину, — с открытым злорадством и насмешкой продолжал прокурор, не дождавшись ответа, — представим себе рай, настоящий рай, как он рисуется нам с детства… Этакая голубая высь, не то что сад, а так, одно сияние, свет, благоуханье, ангелы в дезабилье и так далее… И пустите вы туда мысленно всех, кого знаете… офицеров, аптекарей, попов, чиновников, гимназистов, студентов, барышень и дам… Не покажется ли это очевидной нелепостью и не станет ли нам чуточку стыдно, как будто мы и вправду совершим нечто глупое, неловкое и даже вовсе неприличное…

— Что за глупости… При чем тут рай! — сердито возразил Веригин.

— Рай только так… для образа… как символ безгрешности… место, где можно вообразить только человека без единого пятнышка…

И старый прокурор с явным и наглым цинизмом прибавил.

— И ведь признайтесь, что из всех ваших знакомых, если кого вы и можете себе представить в этом месте, идеже несть ни болезнь, ни воздыхания, ниже пакость какая-нибудь, то это разве штук пять хорошеньких и непременно невинности не лишенных девушек!.. Так ли? Правду я говорю?..

— Послушайте…

— Нет… Ведь правда же?.. Например, Женечка Телепнева?.. А?.. В этаких райских одеждах, в достаточной мере прозрачных… А?

Стало ясно, что прокурор знает о чувствах Веригина к Женечке и просто издевается над ним.

— Послушайте! — громче выкрикнул следователь, весь вспыхнув и приподнимаясь.

Но старый прокурор вдруг страшно испугался. Он привстал, схватил следователя за обе руки, почти насильно усадил на стул и залепетал умоляюще:

— Ну, ну, ну… Мой дорогой, простите, не сердитесь… Я не знал… Ей-Богу, не хотел вас обидеть, и к Женечке я отношусь с величайшим уважением… Ну, не сердитесь, полно…

Веригин то краснел, то бледнел и бестолково двигал руками.

— Ну, простите, дорогой… Что, в самом деле!.. Не всякое слово в строку! Я, ей-Богу, без всякого злого умысла, а просто, когда я спорю… Ну, выпьем, мой дорогой, и не сердитесь. Будет вам дуться на старика… Ведь я старик уже и вам в дедушки гожусь!

Веригину стало неловко, что старик так лебезит, и он насупился, решив быть во всяком случае выше пьяной болтовни. К тому же лошади еще не пришли с земской станции и не идти же пешком отсюда.

Прокурор молча посмотрел на него и вдруг заговорил тем жетоном, как будто ничего и не случилось.

— О невинных девушках я упомянул, собственно, только кстати, чтобы, знаете, намекнуть в некотором роде, что и в нас самих не без пятнышка… Хотя бы в виде этакого полового пристрастия… Но это пустяки, а суть в том, что если бы развязать руки и дать возможность привести мерку абсолютной справедливости, то пришлось бы вычеркнуть из списков чуть не все человечество поголовно. Обширное аутодафе устроилось бы… Да!

Старый прокурор поверх свечи посмотрел в темноту ночи, и глазки его блеснули такой жестокостью, что следователь с отвращением подумал: «А ты бы мог это сделать с легким сердцем!»

И уже совсем ясно почувствовав, насколько выше он этого злого, никуда не годного старикашки, совершенно успокоился.

— Да, да, — задумчиво пробормотал старый медведь, — припоминаю я всех, кого знал, а знал я, дорогой мой, чрезвычайно много самых разнообразных людей, и вижу, что нет человека, который перед лицом справедливости абсолютной совершенно был бы чист и заслуживал по крайне мере лишения всех прав состояния. В широком смысле, конечно.

— Ну, уж и не одного! — неуверенно возразил следователь и вздрогнул не то от холода, не то от представившейся ему картины.

— Да, да… — насмешливо возразил старый прокурор. — Два праведника нашлось и в Содоме, но только, будь я Господом Богом, не стал бы я ради двух праведников, хотя бы и самых добротных, терпеть этак миллиардов двести, по самому скромному расчету, жившей на свете сволочи! Уж очень, знаете, очевидна несостоятельность такой, с позволения сказать, математики.

Старый прокурор замолчал, и голова его долго тряслась, а нижняя губа, толстая и бритая, отвисла чуть не до самой груди.

Молчал и Веригин и смотрел на старого человека внимательно и задумчиво.

Стало совсем тихо и холодно. Месяц уже спрятался, и только одна бриллиантовая искорка его верхнего рожка блестела во мраке, зацепившись за черный силуэт какой-то страшной трубы.