Аркадий Драгомощенко - На ёлке постмодернизма

Главное же,--изменились формы репрезентации времени и пространства. Из единонаправленных, однородных, они стали неожиданно дискретными, дисконтинуальными, полиморфными, к тому же размывая четкое и устойчивое различие, разделявшее их в классическом дискурсе картезианской технологической парадигмы, определявшего человека (субъект или "когито") единственным обладателем разума в природе, подчинение/присвоение которой является одним из магистральных человеческих проектов.

В какой-то недавней (к сожалению не помню автора/авторов) статье/статьях мне снова довелось встретиться с популярной сентенцией, истоками которой, бесспорно, является "Легенда о Великом Инквизиторе" Достоевского--я отмечаю это лишь для того, чтобы сразу же напомнить суть самой проблемы: свободы и несвободы. Автор пишет о том, что проблема заключается вовсе не в том, чтобы обрести свободу, но в том, чтобы эту свободу вынести (политики всегда обожали риторов). И каковое выражение, мне кажется, следует понимать в качестве: осознать, понять или же, точнее,--стать. Но стать "свободой" означает устранить вообще из сознания подобную оппозицию. Тем не менее, это спрашивание полагает по меньшей мере еще один вопрос: "что же дает свобода, в чем ее полезность?"(политика питается разочарованием риторов). Мераб Мамардашвили на этот вопрос ответил по обыкновению кратко и отчетливо--"Свобода дает свободу, то есть, свобода производит свободу, и все." Больше ничего. Тогда как же быть сознанию,--спрашивает Гегель,--нашедшему в полезности свое понятие? Полезность, однако не есть непосредственная и единственная действительность предмета, продолжает он, а свершение отнятия предметности у полезного в себе (свобода производит свободу) проистекает в действительный переворот ____________________ 2 Gilles Deleuze - Felix Guattari, A Thousand Plateaus, University if Minnesota Press, Minneapolis, 1987, стр. xii. действительности, в новое формообразование сознания--абсолютную свободу.3 В которой сознание открывает для себя бытие иного.

"Иное", "другой", "не-я" как невозможное также относятся к лексикону "постмодернизма". И здесь мне кажется, что Вячеславом Курицыным допущена неточность в утверждении обратного, отсутствия категории "иного". Именно различие, именно постижение в различии и различении, нескончаемая сеть средостений создает единственную возможность того, что именует переходом, из-ступлением, превращением в токе подлинного эротического желания, каким оно восстает в общей экономии Жоржа Батая--"... в конечном счете бытие даровано нам как невозможное"--абсолютно а-телеологичное, абсолютно безо всякого "резерва", напоминая иную формулу номадического скольжения-траты-обретения:

точка приложения силы движется в пространстве с заданной

скоростью в заданном направлении. В концепции нет ни

субъекта ни объекта вне ее самой. Это чистое действие. Мысль

кочевника замещает замкнутое уравнение репрезентации х = х =

не y (Я = Я = Не-Ты) уравнением открытым + y + z + a +...

(...+рука+ кирпич+ окно...). Оно вовлекает в единство

множество элементов, не стирая их гетерогенности, не

препятствуя их потенциальному, будущему пресуществлению в

противоположное.4

Естественно, при упоминании "другого", иного, мы вправе задаться вопросом о том, что собой представляет в пост-классическую, пост-романтическую и т. д. эпоху, вплоть до текущего момента, человеческое "Я", его персональность, его self (англ.) или то, что в русском языке затаилось в возвратной частице "ся" -- иными словами: кто говорит в этом, ином пространстве и времени, поставившем под сомнение существование даже Книги, в которую должен был, по словам Малларме, быть сведен мир и явление которой по его же словам "существует безлично, ни в коей мере не взыскуя присутствия читателя,-- книги "единственной среди всех человеческих принадлежностей взошедшей в бытие самой по себе: она сделана и существует сама собой.".

Венец культуры, замыкающий в свое неразрывное (о)коло книгу мира, являющийся эпифанией сотворенности и полной суверенности слова -Книга per se, нескончаемо восстающая из пепла чтения в своей онтологической не-принадлежности, сегодня в условиях новой коммуникативности, новых реальностей оказывается как бы на периферии реального -- обыкновенным продуктом, в худшем случае -- фетишем. Однако и сами представления Малларме о поэтическом языке и самой Книге являют пример тончайшей двойственности, в которой заложено именно то, о чем позже говорит Бланшо, как о труде отказа от веры, что вся литература есть только новое начинание, но никак не "повторение предшествующего поражения, возникающего из невозможности начать заново"5. Именно, желание Малларме устранить из литературы свое "я" ради существа книги, желание, переросшее в одержимость, проводит резкую черту предчувствия, отделяющую "высокий модернизм" от концепции личности, "Я" в сегодня, изведенного из империи удовольствия (все проекты "блага", "хорошего", "прекрасного", "гармонического" разрешения, etc. происходят именно из принципа удовольствия -- революции не исключение).