Лев Толстой - Том 14. Произведения 1903-1910 гг

Внутренний смысл повести «Фальшивый купон» лаконично определен Толстым уже в самой ранней записи от 15 сентября 1886 года: «И попался ему купон поддельный, и увидал он сон. Светлый юноша показал ему всю историю поддельного купона: откуда он взялся и как разносилось зло и как пресеклось. И он увидал, что зло расходится, но не поборает добра. А добро также расходится и поборает зло» (т. 26, с. 852). Однако если распространение «зла» изображено с замечательной толстовской проницатедьностью, социально-психологической точностью и остротой, то победа «добра», которой во что бы то ни стало должен завершиться, замкнуться сюжет повести, выглядит во многом заданной, искусственной. Не слишком ли прямолинейно приходят к нравственному прозрению и не верящий ни во что отец Михаил (в прошлом законоучитель Введенский), и Махин, и Митя Смоковников, пустившие в оборот злосчастный купон, или Степан Пелагеюшкин, загубивший не одну живую душу?

Такая устремленность Толстого к религиозно-нравственной истине порой вступала в противоречие с реальным ходом жизни. Особенно остро ощущалось это в условиях назревшей и развертывавшейся в России революции. Сознавая всю неизбежность революционного взрыва в России того времени, Толстой не принимал идею насильственного переустройства мира. Но он не раз высказывал надежду, что революционные потрясения не пройдут даром, а помогут выработке нового состояния общества. Д. П. Маковицкий записал слова Толстого, сказанные им 2 сентября 1907 года: «Все хорошо, все хорошо! Это — growing pains [82] Муки роста (англ.). . Как в жизни человека есть периоды болезненные, так и в жизни народов» [83] «У Толстого. 1904–1910. «Яснополянские записки» Д. П. Маковицкого». — «Литературное наследство», т. 90, кн. 2, М., «Наука», 1979, с. 498. .

Убежденный в преступности существующего строя, в необходимости его разрушения и перестройки, Толстой не мог не ставить вопроса о революционном пути как одной из возможностей личного выбора. В противоположность своекорыстной правящей верхушке, дорожащей только своими выгодами и духовно обанкротившейся, революционеры, считал Толстой, обладают убежденностью, верой, самоотверженностью. А эти свойства — важнейшие условия жизни. Недаром опытный революционер Меженецкий в рассказе «Божеское и человеческое» преодолевает все тяготы своего положения, в том числе и ужас многолетнего одиночного заключения, пока у него сохраняются убежденность и вера. Но как только они оказываются расшатанными под влиянием встречи с новым поколением революционной молодежи — людьми самоуверенными и прагматичными, Меженецкому становится нечем держаться и он кончает самоубийством.

Отдавая должное нравственным качествам участников революционного движения, Толстой, однако, считает этот путь трагическим заблуждением. В «Божеском и человеческом» он сделал попытку показать, как в исключительной ситуации — в тюрьме, в ожидании смерти — в сознании героя происходит замена ложной, на его взгляд, идеи насильственного переустройства общества (революционер-народник Светлогуб принимал участие в террористических актах), идеей истинной — евангельской идеей непротивления и любви.

Сила жизни, обострившаяся во всем существе Анатолия Светлогуба, ищет выхода, ищет возможности спасения хотя бы в таком образе мыслей, который давал бы возможность радостного, любовного отношения ко всему — даже в страшный момент ожидания незаслуженной казни. И вот под влиянием чтения Евангелия он преображается: «Вышел из тюрьмы юноша с светлыми очами и вьющимися кудрями и, улыбаясь, взошел на колесницу».

Когда Толстой раскрывает «человеческое» в своих героях — последние минуты Светлогуба перед казнью, отчаяние его матери; когда он обнажает нечто уродливое, «псевдочеловеческое», например, в генерал-губернаторе, подписывающем герою смертный приговор, в полную силу звучит авторский голос, проникнутый болью о человеке. «Божеское» же, призванное как бы перевесить человеческое, ему противостоять, выглядит более бледным и безликим. «Светлый ангел», умиротворенный и всепрощающий… Но таков ли подлинный революционер, идущий на смерть за свое дело?

Сам Толстой, наблюдая современные ему социальные процессы, должен был признать, что закон любви и добра не становится внутренним двигателем общественной жизни: «Главное, в чем я ошибся, то, что любовь делает свое дело и теперь в России с казнями, виселицами и пр.» (т. 57, с. 200).