Сергей Городецкий: Мотя

Он начинает с самых правых клавиш немецкую веселенькую песенку. Он плохой пианист, но его коротковатые пальцы теперь работают быстро. Белокурые, тонконогие дискантики отплясывают лихо: им ни до чего нет дела, они сейчас вышли из пивной поплясать и, кончив плясать, опять пойдут пить. Но поднимается левая рука и тяжело, не разбирая, рухает в темные громы. Дискантики вздрагивают и еще лютее пляшут. Но громы бросаются к колокольням и раскачивают старые медноголосые колокола. Колокола степенно рыдают, как будто внизу маленькие люди в маленьком гробу качают покойничка и плачут крохотными, совсем неразглядимыми слезинками. Дискантики пляшут назло колоколам всё лютее. Но громы взвихряются над ними, и вот падает один из них, другой упал, валятся, валятся, и вот только последний еще пляшет, отчаянно махая ручонкой. Падает и он. Темные громы мечутся в пустом просторе.

Яков Федорович хлопает крышкой. Со лба падает у него пот. Он всё сыграл. Разве выкурить еще одну трубку? Дым успокаивает его, баюкает в тишине.

Яков Федорович ходит среди мебели, выбирая стул полегче и покрепче. Избранника выносит на середину комнаты, становится на него и, осторожно сняв с крюка маленькую люстру, кладет ее под рояль. Это последние звуки дрожание стеклянок на полу. Теперь надо закрыть окна занавесками поплотнее. Шнур лежит в столе, недавно купленный на смену к одной картине, туго ссученный из зеленого шелку. Еще зачем-то неторопливо идет Яков Федорович в спальню к умывальнику. Здесь он не забывает закрыть свою постель одеялом и, увидев часы, заводит их, внимательно прислушиваясь к ходу. Потом спокойно идет Яков Федорович в гостиную и, сделав необходимые приготовления, влезает на стул. «Неприятно, если у стула спинка сломается, когда я его оттолкну», — думает он. Он сбрасывает с себя халат и расстегивает ворот рубахи. «Кажется, всё?»

От сильного толчка стул падает навзничь и, покачавшись на выгнутых ножках, затихает, раньше затихает, чем прекращаются тяжкие, неровные движения наверху.

Конон Иванович и Янкелевич сидят в пивной.

— А все-таки хорошо всё это случилось! — восклицает Янкелевич. Человек он был старый, а в Моте молодость, значит, была. Тихо ему теперь, а ей весело.

— Ничего хорошего не вижу я в этом, — отвечает Конон Иванович. Он похудел и грустит сильнее обыкновенного. — Еще неизвестно, что в письме написано.

Янкелевич хватается за карман, где лежит у него Мотино письмо к Якову Федоровичу, полученное в день его похорон.

— А хотелось мне положить это письмо ему в ручки! — говорит Янкелевич.

— Всё равно не прочел бы, — вздыхает Конон Иванович, — а мы еще живые.

— Очень меня интересует, — говорит Янкелевич, — кто помог ей граммофон вывезти.

— Уж я про это ничего не знаю.

— Совсем ничего не знаете, Конон Иванович?

Пыхтит Конон Иванович в ответ, сердито и досадливо.

— А кто от клоуна записочки передавал? — говорит он злорадно.

— Письмо я передал, — спокойно отвечает Янкелевич, — и не скрываюсь. Я человек свободный, я человек живой. Я люблю, когда на свете что-нибудь затевается! Я, может быть, всю жизнь свою в духоте просидел, чтоб на эту передачу решиться. Вот что! Любовь — это не каждый день случается. Если я помог им, я горжусь! Не лукавьте передо мной, Конон Иванович! Скажите по правде, вам-то для чего было в это дело впутываться? Человек вы неповоротливый, тяжелый, и вдруг на воровство решились. Ведь вы граммофон уволокли? — Признавайтесь!

— Донесешь.

— Не знаете вы Янкелевича! Что такое Янкелевич? Художник, и больше ничего. Вы тащили — ваше дело, а мне только дивиться на вас. Только одного не пойму, как вы-то пошли на это?

— Дурья голова, оттого и не понимаешь.

Конон Иванович тяжело хмелел.

— Вытаскивай письмо-то! Давай читать.

Янкелевич неохотно вынул Мотино письмо, уже загрязнившееся в его кармане.

Конон Иванович выхватил его и разорвал конверт. Непослушной рукой вытащил и напялил очки. Принялся за чтение.

Письмо недлинное было и, прочитав раз, он снова перечитывал его, как будто не понимая смысла.

Янкелевич, перегнувшись через стол, смотрел ему в лицо.

— Что с вашими глазами, Конон Иванович? — спросил он вдруг.

— Лошадей! — закричал Конон Иванович. Он вскочил и махал бумажкой: Лошадей! Она пишет: прости и приезжай. Она пишет: если не дождусь завтра к вечеру, порешу с собой. Янкелевич, скорей считайте, когда это «завтра вечером»!

Конон Иванович грузно упал на стул.

Янкелевич, дрожа и дергаясь, разглядывал конверт.