Петр Боборыкин - Проездом

— Это не важно!

— Письмо не официальное?

— Нет, нисколько!.. Чисто дружеское…

Вадим Петрович немного запнулся…

— Попробую… Вы не взыщите…

— Почерк у вас разборчивый?

— Кажется.

— Это главное.

И мысленно он добавил:

«Можно так продиктовать, что она не догадается, к кому обращено — к мужчине или к женщине, а потом я карандашом выведу в начале письма: „Ma chére amiе“». [10] Ma chére amie — моя дорогая (фр.).

Вера Ивановна села к письменному столу и открыла дорожный бювар Стягина, где лежали листки матовой бумаги и конверты с его монограммой.

— Я готова, Вадим Петрович, — выговорила она и обмакнула перо.

Стягин весь подобрался и немного даже покраснел. Он искал первую фразу письма.

— Je vous annonce, chére amie, [11] Je vous annonce, chére amie — сообщаю вам, дорогая (фр.). — начал он и тотчас прервал себя.

Слова «chére amie» вылетели непроизвольно, и это сильно раздосадовало его. Он их произнес с чисто французскою отчетливостью — протянул последний слог в слове «amie», с ударением на «е». Ясно стало, что он пишет женщине.

— Chére amie, — повторила Вера Ивановна. — Я написала…

Было уже бесполезно искать каких-нибудь уловок. Это его успокоило, и он продолжал диктовать. Федюкова, конечно, могла подумать, что он пишет своей возлюбленной и сожительнице, — она знала, что он не женат, — но в тоне его письма ничего не было такого, чего бы нельзя написать близкой знакомой или родственнице.

Вадим Петрович несколько раз повторил в письме, что ехать ей в Россию нет теперь надобности, что ему лучше, и он надеется, через две-три недели, быть в Париже. Диктовал он с умышленною медленностью, и Федюкова несколько раз говорила, поворачивая голову в его сторону:

— Есть!

Когда письмо было кончено, Вадим Петрович сказал чтице:

— Адрес после…

Ему не хотелось, чтобы она узнала имя, фамилию и адрес той женщины.

— Очень вам благодарен, — сказал он с ударением и весь вытянулся.

В ногах он чувствовал маленькую неловкость, но общим своим состоянием был сегодня особенно доволен.

— Теперь почитаем еще немного, если вы не устали, Вера Ивановна.

— Нисколько!

Она взяла опять газету. Стягин опустил голову на подушку и закрыл глаза. Русское чтение вслух, от которого он отвык, вызывало в нем дремоту, не достаточно будило его мозг.

— Вера Ивановна! — остановил он ее. — А если бы вы почитали мне по-французски?

— Охотно, Вадим Петрович, да не знаю, как вам нравится мое произношение. Вы — парижанин, и я так не сумею произносить, как вы.

Она тихо рассмеялась.

— Вы хорошо читаете!.. Вон там, на столе, книжка в зеленоватой обложке… Извините, что это будет для вас суховато немножко.

— Вот эта? — спросила Федюкова и показала ему, с места, книжку в зеленоватой обложке.

И, поглядев на заглавие, она выговорила, как бы про себя:

— По психологии. Это очень интересно…

— Имя автора вам известно? — спросил осторожно Стягин.

— Да… Я читала его другие вещи… в таком же роде…

Федюкова выговорила это с опущенными ресницами, серьезно, без всякой рисовки.

— Вы интересуетесь психологией? — спросил Стягин оживленно.

— Очень. Только новые книги трудно доставать, а покупать… для меня дорого… Вы позволите начать?

— Сделайте одолжение!

Выговор ее был слишком мягкий, но приличный. Она делала ошибки в выговаривании гласных, и звук фраз выходил русский. Но в общем он оставался доволен и очень был рад тому, что она владеет французским языком гораздо больше, чем он ожидал.

Некоторые термины заставляли Федюкову останавливаться, и она спрашивала их объяснения, но это случалось редко.

И после каждого объяснения, которое нисколько не утомляло его, Вадим Петрович обращался мысленно к той, кому он продиктовал письмо.

Та до сих пор чужда всякого научного интереса. Для нее серьезная книга только «un bouquin». [12] Un bouquin — книжонка (фр.). Она находит пустым занятием чтение всяких таких «bouquins» и смотрит на него, как на лентяя, не знающего, как занять свои досуги. Когда ему случалось заболевать в Париже, она еле-еле способна была прочитать ему несколько столбцов из «Figaro», [13] «Figaro» — старейшая французская ежедневная газета; издается в Париже с 1826 года. и ее чтения — картавого, трескучего и малограмотного — он почти не выносил, даром что у ней парижский акцент.

И опять он подолгу останавливался, смотря вкось, на фигуре Веры Ивановны, ее бюсте, свежести лица, прекрасных волосах.

«Уже не девочка, зрелая девица, а как свежа!» Та, кому он сейчас диктовал, давно уже красится на разные лады. Да он не помнит, чтобы она когда-нибудь была свежа и не подкрашена. И волосы у ней не свои. И душится она нестерпимо сильно. Войди она сейчас сюда — он совсем бы не обрадовался; сейчас между ними пошли бы раздраженные разговоры, и он, наверное, провалялся бы больше, лишившись своего теперешнего покоя.