10-го сентября 1963 г., откликнувшись на смерть писателя, Ю. Терапиано пишет о его книге: — Это был не обыкновенный любовный или психологический роман, а история души, встреча души с возлюбленной — и в доказательство своих слов приводит цитаты из романа.
«В такой любви и памяти много печали, многое слишком хрупко и прозрачно, но оно незаменимо, в нем единственный выход, та вторая жизнь, без которой первая ничего не стоит. Что значат все трудности, сопровождающая их иногда боль, если есть то, на чем все можно удержать, не разменять себя, жить лучами и теплом того волшебного света, который она залегла во мне?» (гл. 13).
Я. Горбов в журнале «Возрождение», № 144, пишет: — «Все в книге чистейшая прозрачнейшая правда… Ее замысел только кажется сложным, и на самом деле «сложность» это — сочетание умения и требовательности к себе. Эта требовательность, щепетильная, утонченная, прямо-таки беспощадно противоставленная лукавому мудрствованию, и побудила, думаем мы, автора искать и найти оригинальный, новый прием: поручить изложение… сеттеру Джиму. Собаки, как знает всякий, ни лгать… ни обманывать не умеют. Почувствовав, что наша наблюдательность и наше аналитическое восприятие могут, в иных обстоятельствах, быть помехой, что сквозь их призму замысел и интрига рискуют показаться «вымышленными и условными», В. Емельянов обратился за помощью к натуре бескорыстной, к существу неискренности не знающему, и тем устранил возможность фальши… Емельянову Джим был нужен для того, чтобы выразить на человеческом языке то, что этому языку, в некотором смысле, предшествует… Главное это тонко подмеченная и глубоко прочувствованная связь между автором-героем и чутким псом его, — связь, о которой можно сказать, что она, в сущности своей, духовная… рассказано с таким деликатным мастерством и проникнуто таким благоговением перед тайнами природы, что трудно говорить о связи иной, чем духовная».
Виктор Николаевич верил, что книга его дойдет и до советского читателя. Эта вера поддерживала его в многие трудные минуты. «Книга моя останется», говорил он, «в России ее узнают».
О. Можайская.
…в этой книге нет ни слова правды, вымышлено и условно все, с начала до конца: этот Джим и его подруга, их слишком очеловеченные чувства. Но в этой книге нет и лжи, все, о чем ведется рассказ — было или могло бы и должно было быть.
«Свидание Джима», отрывок 64.
Кто раз взглянул в желанный взор,
Тот знает, кто она.
Блок.
Моя госпожа уезжает с утра в Париж, в свой театр, и возвращается всегда поздно ночью. Всякий раз она склоняется надо мною, гладит, ласкает и говорит тихо и печально: «Джим… Джим…»
Я старый, очень устал, я скоро умру.
Моя счастливая звезда дала мне теперь, когда все прошло, возможность неторопливо вспомнить и записать то, что я считаю нужным и достойным.
Итак — я почти всегда один. Моя госпожа бывает со мной лишь изредка и понемногу, и лишь тогда я могу лизнуть ее худую руку. Это моя последняя радость, это же и развязка тому, что прошло около меня и чему я единственный свидетель. Я постараюсь рассказать все просто, по порядку, и тогда, может быть, станут ясными моя усталость, одиночество и то, как я очутился у моей госпожи.
Была весна, Париж и утро знаменательного дня. Нас, четырех братьев, ирландских сеттеров, разбудил мосье Манье — мой самый первый хозяин. Он выбрал почему-то меня одного и одного меня увез на выставку. Там моими соседями была такая же молодежь, а может быть, и зеленее: слева — фокс, справа — сенбернар. Их привезли раньше, чем меня, и мое появление они приветствовали отчаянным и визгливым лаем.
Я вспоминаю ту выставку как ряд смешивающихся шумов: нашего лая, смеха детей, преувеличенно-восторженных и ненужных восклицаний женщин, коротких замечаний мужчин. И еще руки: были бледные, нежно-розовые, были обтянутые в коричневую или черную лайку.
Вначале я смотрел на лица, но вскоре это мне наскучило. Нужно было слишком высоко поднимать голову, да, вероятно, я тогда же заметил, что неинтересно наблюдать одновременно много лиц, когда они одно подле другого. Смотреть на лицо человека стоит больше всего тогда, когда это лицо хотят скрыть, не показать того или иного чувства, когда человек убежден, что его никто не видит, или когда вообще все, а не только чужое любопытство, безразлично.
Читать дальше