Массы простых влюбленных и любовников и те, кто стремились стать влюбленными и любовниками, проходя мимо трибуны, радостно и бурно приветствовали видных, заслуженных деятелей любви, махавших им сверху.
Мой знакомый драматург, бывший коммунист со стажем (теперь он слыл известным демократом) и лауреат Ленинской премии тоже был среди толпы. Большая группа ярко, аляповато одетых проституток с букетами цветов в руках хотела пройти мимо трибуны, но недремлющая охрана, стражи любви не пропустили их на площадь, потому что демократия - это, конечно, не значит анархия...
В этой общей атмосфере радости и ликования один только человек вышагивал, грустно насупившись, и этот человек был я, и в руках я держал плакат протеста, и хорошо, что эта демонстрация была так охвачена всеобщей радостью, так бурно аплодировала, что никому и в голову не приходило читать надписи на плакатах, не то несдобровать бы мне, как говорится, без суда и следствия, но я не боялся этого и мужественно вышагивая, несмотря на крайнюю удрученность, высоко поднимал над головой, будто флаг бывшего СССР, свой плакат, на котором было начертано:
"ДОЛОЙ ЛЮБОВЬ!
ЛЮБОВЬ НЕНАВИСТНА МНЕ! ЛЮБОВЬ - ЗАБОТЫ, НЕУДОБСТВА,
ОТВЕТСТВЕННОСТЬ! Я ЖЕ ХОЧУ ЖИТЬ БЕЗЗАБОТНО!"
И тем самым, я напоминал белого жука среди волнующейся, как море армии муравьев, но... да здравствует демократия!
Среди стражей любви еще раз прошла судорога волнения, когда мой знакомый драматург, бывший коммунист и лауреат Ленинской премии, проходя с толпой мимо трибуны, возжелал вскарабкаться на нее, чтобы вместе с руководителями, заслуженными деятелями люби приветствовать простых демонстрантов, но сколько он ни кричал, ни драл горло, ни вопил, что у него есть на это право, сколько ни требовал, стражи любви этого ему не позволили, так как в Азербайджане драматург не был популярен, и ни одна его пьеса не ставилась здесь ни в одном театре.
Недалеко от меня среди толпы медленно ехал грузовик с походной кухней в кузове, и там же, в кузове стоял огромный, похожий на бочку немецкого пива, толстенный повар в белом халате и поварском высоком колпаке; он жарил на электрической плите на сковородке омлет из спермы на шипящем оливковом масле; и повар, одной рукой подбрасывая тот внушительных размеров омлет на сковородке с деревянной ручкой, другой приветственно махал лидерам, заслуженным деятелям любви...
что это было за видение?
не знаю...
а ты?
Еще учась в Университете, в пору, когда я был увлечен Шекспиром и читал и перечитывал его произведения, мне на ум пришла мысль (и через 30 лет я вновь - зачем? - ее вспомнил): любовь-убийца, если б Яго не любил так пламенно-безрассудно, Отелло не убил бы Дездемону...
зачем я это сейчас пишу и, вообще, что со мной?
и с другой стороны это глупое видение... толстый повар...
* * *
Как-то ты призналась мне, что очень любишь балконы. И вот - подумать только - вместо того, чтобы быть с тобой, любить тебя, держать тебя в объятиях на самых красивых балконах мира, я сижу в бакинской жаре и пишу для тебя эти строки.
* * *
Знаю, ты будешь читать это, потому и не пишу всего, что просится на бумагу, сжигая мое нутро (парадокс - писатель, всю свою творческую жизнь выступавший против советской цензуры, претерпевший от нее, боровшийся против нее, теперь создает цензуру в самом себе, в своей душе!), но одну вещь я должен написать, не могу не написать: я знал, что она - твоя мать смертельно больна, в те дни, просыпаясь по утрам, я часто вспоминал ее и каждый раз при этом мне становилось скверно на душе. Мне говорили, что она - твоя мать - не хотела, что бы ее проведывали, не хотела, чтобы навещавшие видели во что превратила ее болезнь, и в те дни я часто, поднимаясь по утрам с постели, именно такой ее и представлял - изменившейся до неузнаваемости, до жути. Я не видел ее такой ни разу, но эта болезненная ее внешность была у меня перед глазами. И в тот день, когда я узнал о ее смерти, именно в тот день - как сейчас помню я с моим другом, переводчиком из Загреба, приехавшим по приглашению Союза писателей, и еще с несколькими приятелями поехали в Бузовны, на скалы - будто ничего в мире не произошло как договаривались накануне, и там, на капоте машины - мы называли это "капотная сервировка" - разложив закуску, водку, вино, в том числе и черную икру, до которой со дня приезда в Баку так оказался охоч наш загребский друг, пили и ели, и с каждым новым тостом поднимали нашу дружбу на все более недосягаемую высоту.
Читать дальше