Александр Этерман: Драма, жанр

Да и мы с вами истолковали бы Аристотеля таким скучным образом, если бы не его гениальное замечание о катарсисе, заведомо упущенное и не понятое Аверроэсом, которое ? поразительное и неповторимое ? и побуждает нас истолковывать учение Философа об искусстве на недавний романтический лад. Недавний, а не нынешний, ибо состоявшаяся, наконец, смерть истории вызвала из небытия давно отброшенные представления об искусстве как о пасьянсе, задача которого ? сойтись из сложного, невероятного в простое и складное, вызвав вздох облегчения, а не проливень слез (тот самый, ошибочно названный гармоническим, когда на деле он оргиастический, естественно соединяющий ритуальную тайну с сексуальной разрядкой). А стало быть, логика постмодерна побуждает нас в чем-то согласиться с Аверроэсом.

Рассуждение Аристотеля о катарсисе заслуживает особого пиетета. Прежде всего, это искусно расставленный интеллектуальный капкан, загадка, бросающая тень на мировоззрение Философа: с ним оно утрачивает ясность. Идея очищения-катарсиса возникает в восьмой части ''Политики'', когда Философ принимается рассуждать о месте (или роли) музыки в воспитании юношества. Там он круто обрывает тему, обещая вернуться к ней в ''Поэтике'' и разъяснить, что имеется в виду, однако это обещание остается неисполненным ? остается только гадать. В самой ''Поэтике'' слово ''катарсис'' появляется только один раз и никак не разъясняется. Заметим, констатация неизбывности катарсиса, гениальная сама по себе, для нас ценна вдвойне, ибо противоречит призывам Аристотеля к эстетической умеренности и не вяжется с образом Стагирита как теоретика-классика. К тому же из сказанного в ''Политике'' (особенно если сравнить это со сказанным в ''Этике'') очевидно, что ничего хорошего Аристотель в катарсисе не усматривал и никак не стал бы рекомендовать его свободнорожденным. В самом деле: ''Флейта ? инструмент, не способный воздействовать на нравственные свойства, а способствуюший оргиастическому возбуждению, почему и обращаться к ней надлежит в таких случаях, когда зрелище скорее оказывает на человека очистительное действие (katharsin), нежели способно его чему-либо научить... Мы утверждаем, что музыкой следует пользоваться не ради одной цели, а ради нескольких: и ради воспитания, и ради очищения (что мы называем очищением ? этого теперь мы объяснять не будем, а в сочинении ''О поэтике'' скажем об этом яснее)... Энтузиастическому возбуждению подвержены некоторые люди, впадающие в него, как мы видим, под влиянием религиозных песнопений, когда эти песнопения действуют возбуждающим образом на душу и приносят как бы исцеление (iatreia) и очищение (katharsis)...''

Впрочем, катарсис может быть не только вредным и опасным, но и безобидным: ''То же самое неизбежно испытывают и те, кто подвержен состоянию жалости и страха и вообще всякого рода переживаниям... все такие люди получают некое очищение и облегчение, связанное с удовольствием; точно так же песнопения очистительного характера доставляют людям безобидную радость''. Наконец, в ''Поэтике'' катарсис снова демонстрирует свою абсолютную неизбежность, ибо введен в само определение трагедии (то самое, которое пародирует Эко): ''Трагедия есть подражание действию важному и законченному, имеющему [определенный] объем, [производимое] речью, услащенной по-разному в различных ее частях, [производимое] в действии, а не в повествовании и совершающее посредством сострадания и страха очищение (katharsis) подобных страстей''.

Итак, катарсис ? явление оргиастическое, то ли следствие, то ли побочный эффект страстей, стоящее в ряду с такими понятиями, как возбуждение, кульминация, разрядка, в любом случае, не то, что Стагирит рекомендует своим последователям. Вместе с тем, это, по-видимому, неизбежное зло, необходимое для восприятия музыкального, драматического и поэтического искусств, а, может быть, и существования самих этих искусств.

Сосуществование в эстетике Аристотеля теории о частях прекрасного с теорией катарсиса невольно наводит на мысль о неизбежном сочетании классического и романтического начал в любой эстетике и в любом искусстве. Но если романтизм естественно сопоставить, соединить с катарсисом, объявив проблему более или менее исчерпанной, а Аристотеля ? началом и концом, альфой и омегой эстетики, то как быть со вторым, классическим началом, которое вообще имеет склонно считать себя первым и единственным? Неужели нам предстоит удовольствоваться разложением трагедии на шесть частей, характеров ? на четыре, классификацией видов трагедии, теорией узнавания как драматического метода и тому подобным? Это могло бы удовлетворить Буало, но не нас, переживших великую научную революцию и многократную смену эстетических мод. Если бы учение Аристотеля оказалось неактуальным для нынешней дискуссии о природе красоты, о красоте природы, о сути эстетического эффекта, если бы в век компьютерного сочинительства не нашлось ничего подходящего в его претендовавшем на всеобщность эстетическом арсенале, поклонники Стагирита были бы глубоко разочарованы. Но разве такое возможно? Никак невозможно.