Александр Амфитеатров - Паутина

Но онъ перебилъ ее весело, побѣдительно, небрежно.

— Нѣтъ, ужъ — это ты надѣйся! Ты дура. Напрасно ты вчера боялась, что я тебя бить стану. Надо было не мямлить, a прямо сказать — вотъ какъ сегодня. Мы повеселились бы и разошлись. Ты смѣшна. Ахъ, если-бы ты только могла сейчасъ себя видѣть, какая ты, душа моя, дура, и до чего ты, Пишенька моя любезная, смѣшна!..

— Не заплачьте съ большого смѣха-то, — огрызнулась она, съ отчаяньемъ чувствуя, что говоритъ это напрасно, себѣ во вредъ и лишь къ новому смѣху Симеона, что это именно то, чего ей сейчасъ, разбитой и посрамленной, не слѣдуетъ говорить…

A онъ и впрямь опять такъ и залился, восклицая:

— Нѣтъ, какова? Вообразила, будто настолько запугала меня нелѣпымъ документомъ своимъ, что я даже жениться на ней способенъ!

Какъ радостная молнія, вспыхнули въ ушахъ Епистиміи эти неожиданныя слова. У нея даже дыханіе захватило.

— Ага, голубчикъ! вотъ куда тебя метнуло! — быстрымъ и злораднымъ вихремъ полетѣла оживающая мысль… Ну, значитъ, врешь: ничего еще не пропало, — напрасно ты грохоталъ! Не я тебѣ дура, a ты предо мною въ дуракахъ останешься.

И, впервые за все время разговора, подняла Епистимія на Симеона синіе глаза свои и, честно глядя, честно, по искренней правотѣ, сказала:

— Откуда вамъ въ умъ взбрело? И въ мысляхъ ничего того не имѣла.

Но онъ дразнилъ:

— Ловко, Пиша! Новый способъ выходить въ барыни! Епистимія Сидоровна Сарай-Бермятова, урожденная… какъ бишь тебя? Ха-ха-ха!

Но ее все это уже нисколько не трогало. Чѣмъ болѣе сбивался Симеонъ на свой ошибочный воображаемый путь, тѣмъ крѣпче и надежнѣе чувствовала она новую почву подъ своими ногами, тѣмъ злораднѣе готовила позицію для новаго сраженія… И, выждавъ, когда Симеонъ, уставъ издѣваться, умолкъ и почти упалъ на кожаный диванъ y окна, Епистимія, опять спуская шаль съ острыхъ плечъ и распрямленной спины, заговорила уже опять тѣмъ ровнымъ, почтительно-фамильярнымъ тономъ близкаго человѣка, съ которымъ хоть мирись, хоть ссорься — все онъ не чужой, своя семья, какимъ она обычно говорила съ Симеономъ въ важныхъ случаяхъ жизни. И она хорошо знала, что этотъ ея тонъ Симеонъ тоже знаетъ и втайнѣ потрухиваетъ его, какъ серьезнаго предостереженія.

— Что вы, Симеонъ Викторовича ужъ такъ очень много некстати раскудахтались? — сказала она, ядовитою насмѣшкою наливая синіе глаза свои и медленно окутываясь сѣрою шалью поперекъ поясницы.

— Такъ-ли ужъ оно вамъ весело? Ужъ если дѣло пошло на чистую правду, то — по документу моему, вы — не то, что на мнѣ, а, прости Господи, на морской обезьянѣ женитесь. Да я-то за васъ не пойду.

Симеонъ, дѣйствительно, насторожился, но еще шутилъ:

— Жаль. Почему же? Дворянкой Сарай-Бермятовой быть лестно.

Она отвѣтила быстро, дерзко, ядовито:

— Единственно потому, что жизнь люблю, Симеонъ Викторовичъ, a жизнь-то y меня одна. Понимаю я васъ, яснаго сокола. Знаю достаточно хорошо. Постылую жену извести — въ полъ-грѣха не возьмете. Вотъ почему.

Симеонъ смутился и, чтобы скрыть смущеніе, отвѣтилъ на дерзость дерзостью — бросилъ Епистиміи, лежа, съ дивана своего — нагло, глумливо:

— A то, Пиша, можетъ быть, въ самомъ дѣлѣ, тряхнемъ стариною? вспомнимъ молодость, да и покроемъ, что-ли, вѣнцомъ бывалый грѣхъ?

Она быстро поднялась съ мѣста — высокая, узкая, прямая, острая, какъ злая стрѣла, и глаза ея засверкали, какъ синія молніи, жестокою, смертною угрозою.

— Ну, этого вамъ сейчасъ лучше бы не поминать, — прерывисто сказала она, смачивая языкомъ высохшія отъ гнѣва губы. — Да! Не поминать!

Симеонъ отвернулся, пристыженный.

— Ты, однако, не вскидывайся… что такое! — проворчалъ онъ въ опасливой досадѣ.

A она медленно шла къ нему, потягивая концы шали своей, свѣтила глазами и говорила, будто дрожала въ рояли печальная мѣдная струна:

— Гдѣ болѣло, — хоть и зажило, это мѣсто оставь, ногтемъ не ковыряй…

Симеонъ сѣлъ и сердито ударилъ ладонью по колѣну.

— Такъ и ты не ерунди! — прикрикнулъ онъ, — въ загадки пришла играть? Есть дѣло, — ну, и говори дѣло. A то…

Епистимія остановилась y новаго, столь драгоцѣннаго Симеону, книжнаго шкафа и, взявшись рукою за колонку его, заговорила, въ упоръ глядя на Симеона, — ровно, ясно, внятно, какъ монету чеканила. Оскорбленіе выжгло изъ нея послѣднее смущеніе и страхъ. Она уже нисколько не боялась Симеона и думала только о томъ, что, вотъ, сейчасъ она его, гордеца проклятаго, срѣжетъ по-своему и ужъ теперь — шалишь! она оправилась и собою владѣетъ! — мало что срѣжетъ, a и скрутитъ — оскорбительно и больно.