Леонид Гаврилкин - Остаюсь с тобой

Мать повернула голову на стук дверей, не заметила сына, снова уставила задумчивый взгляд на охваченные огнем дрова. Старуха была, как всегда, в заношенной кофте и юбке, в ботинках без шнурков, обутых на босую ногу.

- Ты что, простудиться хочешь? - набросился на нее Алесич. - Могла бы какие-нибудь чулки надеть или онучи намотать... Неужели и по улице так ходишь?

- Ой, сынок... - Мать смотрела и не верила своим глазам. Поднялась, стояла, беспомощно шевелила губами, не находя нужных слов.

- На, обувай, - бросил ей под ноги новые сапоги. - Ну что глядишь? Померяй. Вдруг не подойдут.

Параска присела на скамеечку, разулась, обула новые сапоги, недоверчиво спросила:

- Мне такие?.. Разве я усижу в таких? Сразу сбегу... - И вдруг всхлипнула.

- Ну что ты, мама? Носи на здоровье! - Он включил свет. - Что сидишь в темноте? Как ты живешь? Вот еще возьми! - Бросил ей в подол вязаную кофту, сверток материи. - Может, что сошьешь себе... Ну что приуныла? - Взял старую, расшатанную табуретку, присел тоже у печки. Обгорелой кочергой, которую помнил еще с детства, поправил дрова, те обрушились, задымили.

- Как знала, что приедешь. Думаю, поставлю бульбу. Одна, так топлю грубку раз в неделю, а печь так и совсем не топлю. Сварю на "козе" какого-нибудь супчика. Ой, чем же мне тебя потчевать?

- Как чем? - засмеялся Алесич, довольный, что так обрадовал мать своим неожиданным приездом и подарками. - Бульба варится? Варится. Огурцы есть? Есть. Сало есть? Есть. Чего еще надо?

- Это все есть, а вот к этому... И сельмаг закрыт. Если бы знать...

- Того, мама, не надо. Забыл я о том. Навсегда. Разве по мне не видно? Что ты навесила на глаза слез, как бобов? Посмотри нормальными глазами на сына! - Он достал из кармана чистый носовой платочек и вытер им под глазами матери.

- Ой, побегу сальца принесу! - Растроганная, она подхватилась, побежала, впопыхах забыв оставить в хате обновы, выскочила с ними в сенцы. Вернулась, положила подарки на стол, взяла миску, опять вышла. Немного спустя снова воротилась - с ломтем сала, белого, как сыр, с миской квашеной капусты и соленых огурчиков.

После ужина, когда первое волнение улеглось, они сидели на табуретках перед открытыми дверцами грубки, смотрели, как притухают красные угли. Старуха рассказывала последние деревенские новости. Вдруг она поднялась, подошла к столу, начала там что-то искать среди старых, пожелтевших газет.

- Это же я забыла, сынок... Тебе письмо... - Она подала ему конверт.

Алесич по почерку догадался, что писала Вера.

"Привет! Только не подумай, что я вдруг решила просить тебя вернуться. Этого никогда не будет, можешь быть уверен. Хватит того, что я отдала тебе молодость. Как же, такой красавец вскружит голову любой девке. Не сумела разобраться, что ты за человек. А когда разобралась... Поздно было! Но ничего, больше такой дурой не буду. Понимаешь? Никогда! У меня рука не поднялась бы теперь писать, если бы не сын. Поздно я тебе показала на двери. Надо было сделать это раньше, когда он был поменьше. А то все допытывается, когда отец вернется со своего лечения. Иногда не слушается меня, капризничает. Становится нервным. Все пристает, где отец. Думаю, уж не сказал ли ему кто-нибудь, что ты приезжал? Так вот, договоримся так. Я сказала ему, что ты после лечения поехал на работу в одно секретное место, поработаешь там лет пять и вернешься. За пять лет мальчик подрастет, поумнеет, тогда ему и отец будет не нужен. А пока нужен. У всех товарищей есть отцы, он тоже хочет иметь отца. Я как-то сказала, что приведу нового, так ни в какую. Говорит, из дома убегу. У него такой же дурной характер, как и у тебя. Не знаю, что делать. Ты ему присылай письма. Хоть одно в месяц. Пусть знает, что отец не забывает его. Конечно, было бы хорошо, если бы присылал хоть изредка десятку-другую. Хотя... откуда у тебя те десятки, когда рот дырявый. Пиши. Твои письма успокоят его, может, помогут ему стать человеком..."

Алесич скомкал письмо, бросил в горящие угли. Бумага почернела, расправилась, задымила и занялась красным пламенем. Упершись руками в колени, он сидел на низкой табуретке, молча наблюдая, как догорают, подергиваясь пеплом, угли в грубке. Нет, после такого письма не поедешь. "Отдала молодость..." Будто он ничего не отдал! Что ж, пусть поживет одна. Одумается, поздно будет.

Вспомнился сын, вспомнился еще маленьким, когда пестовал его на руках, а тот ахал беззубым ротиком, вспомнилось, как маленьким рылся в песочнице и, увидев отца, бежал навстречу, спотыкаясь в своих растоптанных сандаликах. Ему, пьяному, не хотелось брать сына на руки, стыдился его или что, и сам не знает, и он приказывал ему идти назад. Сын обижался, потом весь вечер капризничал. А он, Алесич, лежал на диване в дреме и слышал, как Вера выговаривала малому: "И беда мне с такими мужиками... Один пьяница, другой плакса..." И еще слышал, как она кричала: "Иди, пусть отец пожалеет тебя!" Не выдержал тогда Алесич, вскочил: "Я тебе покажу, как любить сына, я тебе покажу..." - и набросился на жену с кулаками. Вера вызвала милицию. Когда Алесича выводили из дома, он не видел сына, только слышал его пронзительный плач. Потом, в вытрезвителе, этот плач всю ночь стоял у него в ушах. Алесич несколько раз просыпался от детского плача, требовал, чтобы Вера не дрыхла, а успокоила сына. Утром алкоголики приставали с расспросами, какую это Веру он будил ночью. Вспомнилось и счастливое личико сына, когда он в новенькой форме вместе с отцом первый раз шел в школу. Алесич обещал после занятий встретить его. Не встретил. По дороге заглянул в пивной бар и забыл о сыне. Приплелся домой уже в сумерках.