Леонид Гаврилкин - Остаюсь с тобой

- Понимаю. Не волнуйтесь, я дал слово не такому начальнику, как вы. Я завязал, точно, и завязал на всю жизнь.

- Ну хорошо, - мастер гмыкнул и глянул недоверчиво. - С дизелями знакомы?

- Три года оживлял их на авторемонтном заводе.

- Чудесно! У нас как раз есть место помощника дизелиста. Согласны?

- Я что? Куда пошлют... - пожал плечами Алесич.

Помощником или вторым дизелистом, как было сказано в приказе, он проработал несколько дней. Больше не смог. Заскучал. Неинтересная была работа. Шмыгай между металлическими громадинами, подливай масло, следи, чтобы не перегревались, чтобы был запас солярки. Вот и все. Не то что голове, рукам нечего делать.

Встретив как-то в конце смены мастера, Алесич спросил у него:

- Что, командир, ко мне нет претензий?

- Нет. Если и дальше так, то...

- Скоро будут. Оставите на этой работе, обязательно напьюсь, вот увидите. Скучная работа, командир. Ходишь как лунатик какой. Дайте что-нибудь повеселее.

- Не пошлю же я вас наверх?

- А почему бы и нет? Там работенка повеселее.

- Повеселее, - опять гмыкнул мастер. - Хорошо, пойдете наверх. Как раз один верховой едет на сессию в институт, место есть. Пока что. А там посмотрим.

Понаблюдав снизу, что и как делает верховой, а потом и постояв наверху в люльке рядом с ним, Алесич довольно смело взялся за работу, внешне такую несложную. Хотел показать всем, особенно мастеру, какой он ловкий. Взял крюк, попытался перехватить свечку, подтянуть к элеватору, чтобы тот опустил ее в скважину, но свечка вырвалась, затанцевала среди металлических балок, как в клетке. Самое обидное было в том, что чем больше он старался, тем хуже у него выходило. А тут еще Рослик стоял внизу и наблюдал за ним. Наконец мастер не выдержал, поднялся наверх, показал, как надо заводить свечку в элеватор.

- Главное, Иван Андреевич, не спешите. Движения должны быть точные. Ничего, если элеватор подождет какую секунду. Когда пристреляетесь, то вы его будете ждать.

Через несколько дней Алесич уже справлялся со свечками не хуже любого опытного рабочего. И что его особенно радовало - ему нравилась работа. Принимаешь трубы, ставишь на место или подаешь их и не замечаешь, как летит время. Кажется, только поднялся в люльку, а уже и смена кончается.

И надо же именно теперь прицепиться этой бессоннице. Точно подстерегала момент, когда у него все наладится.

Еще в профилактории врач говорил ему: "Когда наступает бессонница, то, главное, не надо волноваться, заставлять себя заснуть. Лежи спокойно, не думай про сон, думай о чем-нибудь приятном, так, незаметно для себя, и уснешь..." В профилактории он думал о Вере, о сыне, о том, как они ждут его, сколько радости будет при встрече, как совсем по-новому заживет он в семье. А о чем думать теперь? О жене? Воспоминания о ней вызывают еще большее раздражение. А воспоминания о сыне, которого он, возможно, потерял навсегда, отзываются в душе жгучей болью. Так о чем же думать? Может, о своем детстве? Какое бы оно ни было у человека, он всегда вспоминает о нем как о лучшей поре своей жизни. Алесич напрягается, чтобы вернуть память к тем далеким дням, когда он на рассвете гнал свиней за деревню на луга, а на крыльце стояла еще молодая, красивая, в цветистом платье мать и просила его не спускать глаз со скотины, а то, не дай бог, забредет в колхозную бульбу. А в голову лезет Вера со взбитыми белыми кудерьками на голове, в розовом платье, которое она надела не для него...

Алесич поворачивается на другой бок, натягивает одеяло на голову, оставляя только узкую щелочку перед носом. Разве думать о Кате? Кстати, она вспоминается ему не первый раз. Всплывает лицо, как солнечный зайчик в темных уголках памяти. Она и сегодня вспомнилась, однако не могла поглотить его мысли целиком. Катя, Катя... Она бросилась ему в глаза в первый день, как он заявился на буровую. Но тогда он и не разглядел ее хорошенько. И теперь не мог сказать, красивая она, нет ли. Она и поразила его не внешностью, а своим появлением среди этих стандартных вагончиков, ржавых труб, работяг в запятнанных глиной брезентовых робах, - мелькнула в белом халате и белом платочке и исчезла в синем вагончике, стоявшем в некотором отдалении от других, - в нем помещался бригадный котлопункт. Потом он какое-то время не видел ее и, казалось, забыл о ней. Те же розовые и распухшие от воды руки, которые, плавая в оконце, ставят на пластмассовый поднос тарелки с едой, казалось, не имеют ничего общего с мелькнувшим тогда перед ним загадочным видением. Некоторые буровики наклонялись, заглядывали в оконце, говорили ей, наверное, что-то остроумное, - оттуда слышался звонкий женский смех. Алесич ни разу не осмелился заглянуть в оконце. Но, сидя за своим столиком, он чутко прислушивался к каждому звуку, доносившемуся из кухни. Иногда ему хотелось оглянуться, увидеть ее лицо, однако он так и не оглянулся. Какое ему дело до нее, до всех женщин на свете, когда он не верит им, приспособленкам и эгоисткам. Вчера в обед, схватив поднос с первым и вторым, он бросился к своему месту, подальше от этого оконца, где ему почему-то стыдно было задерживаться, как вдруг она позвала его: "Что это вы компот забыли?" В ее серых глазах было столько внимания, сочувствия и доброты, что Алесича будто залило всего жаром. Не чуя ног под собой, он вернулся к своему столику, сидел как оглушенный...