Иван Рукавишников - Проклятый род. Часть II. Макаровичи.

- Господи, оборони. Господи оборони.

Крестилась, заставляя себя одолевать ступени лестницы. То было первым видением явным Раисы Михайловны.

Пропал. Не оглядывалась. И тщилась ни об Антоне не мыслить, ни о Викторе, входя к дочерям. Но с Зиночкой покорной, слова говоря ненужные, беседовала напутственно с Антоном, с сыном, дерзнувшим на страшный грех, с сыном отходящим в мир иной.

- Приедет ли? Да нет. Зачем отпустила? Зачем?

Живого хотела видеть или мертвого. Все равно. Любила Антона уже не как детей своих живых.

А Антон в Лазареве весну встречает. Последнюю земную. В дому большом комната Антону одна, четыре стены. Не ходит Антон. Лежит. В кресло посадит человек, к нему приставленный, и опять на кровать уложит. А в кресле когда, у окна, весело Антону и радостно. Реку могучую с горы высокой видно. Там внизу снег еще. Холодно у реки. А здесь зазеленело. Да и елок много в саду и пихт всегда живых.

О Викторе думает о далеком. И сладка греза. О Дорочке думает:

- Зачем же вышла замуж за этого учителя? Она ведь меня любила... и Виктора. А вышла замуж. Так не надо. Но я всего не знаю. Может быть... Нет, все-таки пусть бы не выходила замуж. Дорочка, зачем же ты так? Ты бы, Дорочка, лучше ко мне сюда приехала. И письмо такое написала... Любишь? Нет, это как-то не так. И все у нас не так...

Поп Философ заходил. Давно уж вместо попа Ивана поп Философ. Веселило Антона имя это. Несуразный поп, большой, лохматый, в раскачку ходит, руками размахивает. Радостный.

- Я семинарии не кончил, но extemporalia [17] Упражнения, заключающиеся в переводе текста на латинский или греческий языки. сам себе доныне заказываю. А уж стишки как люблю.

Пил громко чай, в большом дому в комнате Антоновой сидя. Потом шел во флигель к управляющему пить водку.

- Ну, а как же, батюшка? Илья-то пророк на небо взят живым?

- Живым.

- И с конями?

- И с конями, и с колесницею.

- А кони живые были?

- Кони? Того не сказано.

- Но, ведь, живого они его везли и колесницу в придачу... Стало быть и кони живые. Как, отец Философ?

- Да, стало, живые.

- А коли кони живые на небе, то откуда овес им там? И разводил руками отец Философ и говорил, горбясь:

- Откуда? Откуда? Все это ересь. И ереси этой пошло ныне...

Управляющий и конторщики рады были отцу Философу всегда.

- А правда это, отец Философ, что молодой наш барин руки на себя наложил?

- Это Антон-то Макарыч? Побойтесь Бога. Сплетня, сплетня. Видел я раз в городу картинку святую: висельник изображен. Так лицо у его, как у диавола. И язык вот этак на сторону...

- Так то удавленник. А наш-то...

- А что говорю! У нашего-то, у Антона-то Макарыча, лик светлый...

А в большом дому тосковал Антон. Тосковал светло, радостно. Стены городской комнаты львиной отошли. И отлетели сны тамошние. Но не сознавал того. А радость весны здешней сознавал. Предсмертно ликовал и мыслью-памятью хотел закрепить мгновенное свое. Но молчала память. А когда говорила - говорила-шептала ненужное. С того дня, с того самого дня, когда Виктор велел, стали мысли Антона, как паутина в лесу; разорванная упавшей сухой веткой паутина. Туда-сюда паук бежит, давнишнего привычного ищет, не видит ничего и назад идет.

- Виктор издалека приехал. Это он ко мне приехал. И каждый день заходить обещал. И заходил. Сколько раз Виктор был? Первый раз с Дорочкой. А потом один уж. Да заходил ли потом? Да, да, как же! Говорили много. О жизни говорили, и о смерти, и о Боге, о Том, Который в небе, о хозяине душ. Зачем Виктор Дорочку учителю отдал?

Приходили и отходили дни весенние. По ночам мыслью умирающею славил Бога. Тропа, на небо ведущая, прямая стала и светящаяся. Когда часами чуть сильнее бывал, письма писал к Дорочке. Но в конверты письма те не запечатывал, а так куда-то они пропадали. И строки стихов печальных бывали в письмах тех. Однажды после полудня у окна сидел. Дивился.

- Зачем это крестьяне с села в сад пришли?

Много их было. Молча в толпу плотную собрались. Громко заговорив что-то, руками махая, к дому пошли. Остановились. И замолчали опять, на окно Антонове глядя. Вышел один чернобородый вперед и бойко заговорил, и лицо злое было. Слов не расслышал Антон: окна в дому еще по-зимнему с двойными рамами. Прибежал управляющий, руками замахал тоже, на крестьян кричал. Дворня сбежалась. Из сада гнать тех стали. Шумно вдруг. Слова-крики, отдельно вырывавшиеся, в комнату влетали.

- Ты, черт, полегче! Расшибу!... Чего, братцы, на них смотреть...

Разглядел Антон в толпе и людей незнакомых, не с Лазарева села.