Олесь Гончар - Берег любви

В молодости Чередниченко играл в драмкружке, был душой кураевской сцены, и не с тех ли пор сохранилась в нем склонность к разного рода штукарствам? Любит он, например, изображать себя в полном подчинении у жены, выставлять свою особу несчастной жертвой брачного неравенства, домашней, семейной диктатуры, этакого новейшего матриархата, где за тобой, якобы вечно запуганным, только и гоняется скалка. Но какая там "скалка" у Варвары Филипповны, когда ей это просто противопоказано: людская заботница, добрая душа, незлобивое, тихое и до сих пор еще влюбленное в своего Чередниченко создание, к чьим мыслям и деликатным советам в самом-таки деле внимательно прислушивается этот кураевский Зевс... Инне просто смешно слышать: "подбашмачная жертва бесправия", вечно под пятой у жены! Почему-то ему нравится именно эта мнимая, избранная им самим роль, почему-то именно так хочется Чередниченко выставить.себя на миру.

Артист! Инна улыбается, вспоминая эти штучки председателя.

Но вот, переговорив наконец с завтоком, Чередниченко направляется к вагончику медпункта. Шагает твердо, на массивном раскрасневшемся лице суровость, возможно, даже сдержанный гнев.

- Где он, этот бедолага? - приближаясь, обращается он к Инне так, будто она уже год тут дежурит, хотя после приезда девушка видит его впервые.

Инна, сидевшая на ступеньке вагончика, встала (нарочно сделала это медленно, с достоинством).

- Уснул после укола.

- Не очень там его?

- Травм особых не обнаружено.

- Может, нужно в больницу? Или сюда вызвать когонибудь из светил?

- Не вижу необходимости,- чуть даже обидевшись, сказала Инна.- Утро покажет... Возможно, обойдется без госпитализации.

- Угораздило же его! Но иначе - новичок. Те, которые уже были на наших жатвах, знают... Тут, брат, не зевай, смотри в оба!

- Но ведь ночь, пылища...

- Мы всю жизнь в пыли, а ведь живы и не поцарапаны.

- А больных да с травмами все равно хватает.

- Так на то же и вы, медицина! Для чего вас учим?

Безработной здесь не будешь! Кстати, с прибытием вас, Инна Федоровна,только теперь догадался заметить.

"Инна Федоровна" - это, конечно, ирония, потому что до сих пор она всегда была для него лишь Инка или Цыганочка, и все.- Садись,- кивнул Чередниченко и сам сел на приступке первым, ей негде уже и примоститься.

- Постою,- сказала Инна,- ноги еще не болят и излишек веса не обременяет...

- Это ты в мой огород? Не спеши. Доживешь до моего, посмотрим.

Костюм на Чередниченко такой же, как и в прошлом году: специального покроя, индивидуального пошива, китель из серой, легкой и, наверное, нежаркой парусины, такие же парусиновые штаны; на ногах сандалии, на голове жесткий, пропыленный, какой-то комиссарский картуз, надвинутый сейчас на самый лоб.

Сидит, нахмурившись, грузно, устало, будто даже прикорнул немного.

- Видела, что тут у нас? - вдруг подняв голову, кивнул Чередниченко в глубину тока, резко освещенного откуда-то словно прожектором.- Вот это все, что нам после суховеев осталось. Попали под жесточайший "запал"!

Еще вчера, добираясь по воде и суше в Кураевку, Инна только и слышала отовсюду это недоброе слово: "запал".

И на пристани, и на элеваторе, где она ждала попутной на Кураевку, всюду только и слышно - засуха да "запал".

Мать дома о том же самом, и отец, когда пошла навестить его к комбайну, вместо приветливого слова или расспросов о выпускных все об этом: "Видели суховеи да суховетрицы, но чтобы такое!.. В руках почти уж держали по сорок цент неров, а за три дня, видишь, что с зерном стряслось? Слезы горючие - не зерно!" - И отец показывал ей на ладони пшеницу свежего обмолота, красноватую, кажется, еще горячую, по зернышки крохотные, не ядреные, сплющенные, совсем не такие, как в урожайный год.

- Мертвое дыхание суховея за три дня опустошило тут почти все, а какого ждали богатства! - В голосе Чередниченко слышится глубокая боль.- И посеяли хорошо, и зима была как по заказу, с дождями да снегом, да и с самолета еще подкармливали все эти поля... Думалось: будет, будет урожай, хлеб горами будет выситься на токах! Все, говорю, было как по заказу. Майские дожди выпали, колос выбросился, да еще какой колос! Стоит, как на гербе, красавец, наливается. Праздник на душе у хлебороба. Это, думалось, за все наши труды, за наши радения... Хотя, конечно же, знаем своего врага, знаем, как он коварен: дует, проклятый, не тогда, когда колосок еще за пазухой у матери сидит.- Инна, смутившись, непроизвольно глянула на бугорки своей груди.- Дует, чтобы застать ниву в полном наливе...