Олесь Гончар - Днепровский ветер

- Вашу эту... Любку!

А она между тем сидит в комнате отдыха, что в носовой части судна, и пишет письмо. Тут ей никто не мешает - одна-одинешенька, с глазу на глаз с белой бумагой. Напишет несколько слов и переведет взгляд на окно, за которым открывается Днепр с хорошо знакомыми видами берегов, где вышка маяка сменится еще одной длиннющей многооконной фермой или выплывет силуэт ветряка на далеких холмах. Сооружение отшумевших эпох, оно уже отживает свое, застыло рваным крылом вдали как знак непойманного ветра, одиночества и печали.

Это уже Кременчугское море.

Нагнувшись, Люба снова что-то задумчиво пишет. Если бы моряк, что блуждает по палубам да заглядывает всюду, мог заглянуть и в это ее послание, он прочитал бы там:

"Милый мой, дорогой!

Капитан захворал, и я целую ночь стояла на вахте, и все думала о тебе. Когда стою на мостике, то сквозь тьму ночи вижу тебя где-то там, впереди, за сигнальными огнями. На причалах, как выйду, все ищу тебя глазами, хотя знаю - тебя там нет, ты - далеко. Если бы нашему судну да скорость ракеты! Скорость такую, чтобы долететь, домчать до тебя вмиг! Мои пассажиры иногда ропщут, что мы ходим чересчур медленно по нашим временам, еле плетемся, мол... Людям надобно скоростей, надо гнать, чтобы аж в ушах свистело, вот только не знаю: в этом ли счастье для человека? Сегодня утром стою на мостике, а надо мной внезапно с ревом пронесся реактивный через Днепр. Даже глаза закрыла. Раскрываю, а в воздухе - совсем беззвучно чайка плывет. Там снарядный гул и свист, а эта, как на экране, тихо так плывет, медленно, хоть музыку о ней сочиняй..."

Посмотрела в окно, погрызла в раздумчивости карандашик и снова писала:

"Кременчугским морем идем. Чем дальше на простор, тем крылатее ветер. Ночью, когда стоишь на вахте, он толкает тебя, будто кто-то живой, всякие мысли навевает...

Вспомнилось, как была я совсем маленькой, и мы убегали с мамой на переправу... Я спотыкалась и падала в бурьяне, а справа горело что-то большое, ветер гнал по небу черные клубы дыма, и они перегоняли нас..."

Кто-то затенил Любе свет снаружи. Подняла глаза - за окном, заслонив собою чуть не пол-Днепра, стоит морячок стриженый и широко улыбается.

Она тоже улыбнулась ему.

А еще через минуту увидела его уже в двери,- взволнованный, устремился через комнату прямо к ней. Она растерянно поднялась.

- Вам чего? Объяснять мне, что такое морские узлы?

Вообразил себе, будто я и вправду не знаю?

- Люба, дай мне какое-нибудь задание!

- В Днепр бросишься?

- Хоть с мачты.

- Холодно уже... И потом - зачем?

- Чтоб доказать. Чтобы ты знала... Нет, это не шутки!

Она посмотрела на него взглядом пристальным, как смотрела, наверное, ночью на бакены, на сигнальные огни.

Потом, взяв со столика книжку и недописанное письмо, с недовольным видом направилась к двери.

Парень, однако, от нее не отставал. Она на палубу, он на палубу тоже... Стала подниматься на мостик - и он за нею на ступеньки.

Девушка обернулась, сердитая:

- Читать умеешь? Вот надпись: "Посторонним воспрещается!"

- Я не посторонний.

- Нет, посторонний. Именно - посторонний!

Это было сказано так, что он не отважился идти за нею дальше. Вернулся, постоял на краю палубы, подставив лицо ветру. Занята! Есть у нее! Но кто? Где он? Какой?

До самого вечера сидел отвергнутый страдалец в буфете, окутанный тучей сигаретного дыма, и уже не витийствовал на все стороны, рассказывая всем, особенно картофельным молодицам, про свои подводные и надводные одиссеи.

Ночью на ГЭСе выгружали картошку. Набежали бригадой грузчики, на головах брезентовые капюшоны, спадающие на самые плечи, одежонка кое-какая, обувка тоже.

Большинство из бригады немолодые уже, кряжистые, низкорослые, некоторые и вовсе словно бы неказистые, а как они взялись за работу! Как у них закипело!

Пассажиры, сгрудившись у трапа, наблюдали за ними, точно за какими-то чародеями. Делалось все дружно, весело, от души, тяжеленные мешки и чувалы так и мелькают, так и летят, будто наполнены они пухом, а не картошкой...

Одни грузчики из трюма - гуськом на трап, который так и пружинит под ними, и дальше с мешками на пристань, а другие, освободившись, уже им навстречу бегом, рабочим строем - "где еще тут? Давай! Мигом! Расступись!"

- Вот это работа. Даже смотреть приятно!- с восхищением сказала Люба, и хотя вряд ли она обращалась к незадачливому своему кавалеру, он воспринял это как намек и сразу исчез, провалился в трюме. Вскоре он появился оттуда в строю грузчиков с тугим многопудовым чувалом на плечах.