Максим Горький - Губин

Я лежу рядом с Губиным на куче примятой соломы, в сторожке большого плодового сада Биркиных. Сад раскинут по горе, через вершины яблонь, слив и груш, в росе, тяжелой, как ртуть, мне видно весь город, с его пестрыми церквами, желтой, недавно окрашенной тюрьмой и желтым казначейством.

Эти желтые четыреугольники - как бубновые тузы на спине арестанта, серые полосы улиц - точно глубокие складки в пестрых лохмотьях изношенной, пыльной, выцветшей одежды. В это утро сравнения рождаются печальные должно быть, потому, что всю ночь в душе моей неуемно пела грусть о другой жизни.

Не с чем сравнить церкви. Их много, некоторые очень красивы, и когда смотришь на них - весь город принимает иные, более приятные и ласковые очертания. Если бы люди строили каждый дом, как церковь...

...Одна из них, старая, приземистая, со слепыми окнами в гладких стенах, называется "княжой": в ней лежат мощи благоверных князей города, мужа и жены; в житии сказано, что они всю жизнь прожили "в добросердечной, нерушимой любви".

Ночью я с Губиным видел, как рослая, белая, робкая жена Петра Биркина шла по саду в баню, на свидание со своим любовником, регентом княжой церкви. Шла она снизу вверх, по тропинке между яблонь, в одной рубахе, босая, накинув на широкие плечи что-то золотистое - кофту или шаль; шла не спеша, осторожно, точно кошка по двору после дождя, когда, попав на сырое место, она брезгливо отряхает мягкие лапки. Вероятно, сухой лист и мелкие сучья щекотали и кололи подошвы женщины - ноги ее дрожали и шаг был неуверен, нетверд.

Над садом, в теплом небе наклонилось добродушное лицо старой луны, она была уже на ущербе, но еще яркая, и когда женщина выходила из тени дерева, я хорошо видел на ее лице темные пятна глаз, приоткрытый круглый рот и толстую косу на груди. В лунном свете рубаха казалась синеватой, женщина прозрачной. Двигалась она бесшумно, точно по воздуху, и когда вступала в тень дерева - тень светлела.

Было это около полуночи, мы еще не спали, Губин интересно рассказывал мне о городе - истории разных семей и людей; когда он увидал женщину, поднимавшуюся вверх, точно облако, он смешно вскочил, сел на соломе и в судорогах, точно его огнем пекло, начал торопливо креститься:

- Господи Исусе, господи... как это? Что это?

- Тише,- сказал я.

Он покачнулся, толкнул меня плечом.

- Ф-фу.. Прямо - как сон... Ах, господи!.. Вот эдак же, этим же местом свекровь ее, Петрушкина мачеха... вот совсем так же!..

Он вдруг бессильно упал вниз лицом и залился, захлебнулся тихим злорадным смехом, хватая меня за руку, дергая и всхлипывающим голосом нашептывая:

- А Петрушка - спит... вчера надрызгался на смотринах у Базановых спит! Ионка к Варьке Кло-чихе отправился - это на всю ночь, до утра... гуляй, Надежда! А?

Я слушал его и смотрел, как идет женщина к своему делу; это было красиво, точно сон, и мне чудилось, что, оглядываясь вокруг голубыми глазами, она жарко шепчет всему живому, что спит и что бодрствует в ночи:

- Милое мое-о... милое ты мое-о!..

А нескладное, изломанное живое рядом со мною, присвистывая, шепчет:

- Она - третья у Петрушки, из Мурома взята, тоже купецкой семьи. Есть в городе слушок, будто Ионка тоже владает ею - обоим братьям, дескать, она женой служит, оттого и детей нет! А еще сказывали, что в Троицын день видели ее постыдно бабы у исправника в саду: сидела-де она на коленях у него и плакала. Я этому не верил: исправник - старичок, еле ноги передвигает... Ионка?.. Ну, Ионка, конечно, скот, однако - он мачехи боится...

Упало яблоко, подточенное червем, женщина на секунду остановилась и, наклонив голову упрямей, пошла вперед быстрее.

Губин говорил непрерывно и всё более беззлобно, точно он летопись читает и скучно ему.

- Думай: кичится богатством человек, живет в почете - князь городу Петр Биркин! А чёрт смеется за плечом у него - вот!

Он надолго замолчал, извиваясь в странных судорогах, тяжко вздыхая, потом вдруг, странным шёпотом сказал:

- Лет пятнадцать тому назад... нет - больше,- свекровь ее. Надькина, вот так же к любовнику ходила... Это был конь!..

Было грустно смотреть, как женщина крадется, точно воровать идет, и мерещилось, что со двора в сад тяжело ползут по черной земле толстые братья Бир-кины, с веревкой, с палками в красных, не знающих жалости руках, Я не слушал шёпот Губина, глядя вниз к стене амбара, откуда явилась женщина, и на черную дыру в стене бани, куда она, согнувшись, спряталась. Наконец он уснул, сказав сквозь сон последние слова:

- Вся жизнь - на обмане... жены - мужей, дети - отцов... лживость везде...