Максим Горький - Губин

Дом его оказался старой баней; одноглазая, горбатая, с выпятившейся стеною, она прилегла на глинистом спуске в овраг, точно спряталась в кустах тальника и бузины.

Не зажигая огня, Губин растянулся на слежавшемся сене в предбаннике, тесном, как собачья конура, поучительно говоря:

- Ложись головой к двери на волю, а то здесь запах тяжелый...

Да - тошнотворно пахнет ягодами бузины, мылом, гарью и гнилым листом...

В небе неподвижно торчат черные деревья, закрывая золотой Млечный Путь. За Окою кричит сова, и, точно горох, на меня непрерывно сыплются возбуждающие любопытство речи:

- Ты не гляди, что я в овраге загнан,- я противу всех здесь - первое лицо!..

Темно, мне не видать лица хозяина, но я помню освещенный желтым огнем трактирной лампы облезлый, истертый череп Губина, длинный, точно у дятла, нос и серые щеки в рыжеватой щетине. Под жесткими усами - тонкие губы, рот точно ножом прорезан, наполнен черными осколками зубов и кажется злым, уши острые, мышиные, должно быть - чуткие. Он бреет бороду, это очень не идет к его лицу и всей фигуре, но - делает его заметным: сразу видно, что это не мужик, не мещанин, а кто-то особенный. Тело у него костлявое, руки и ноги длинные, локти, колени - острые, весь он - как сучок,- думается, что его легко изогнуть, даже завязать узлом.

Я плохо слушаю его и молчу, глядя в небо, где идут звезды, догоняя друг друга.

- Спишь?

- Нет... Зачем ты бреешься?

- А что?

- В бороде лицо у тебя приятнее было бы, пожалуй...

Он коротко рассмеялся, восклицая:

- В бо-ороде... ах ты, нечисть! В бороде!

И строго заговорил:

- Петр Великий с Николай Павлычем несколько умней тебя были, так они кто бороду носит - тому нос резать и сто целковых штрафу! Слыхал?

- Нет, не слыхал...

- А между тем из этого раскол церковный вышел, из-за бороды...

Говорит он быстро, шепеляво, слова, исходя из его уст, точно задевают за обломки зубов, рвутся, ломаются и выходят недоконченными.

- Все понимают - с бородой - легче жить, врать проще: соврал и в волосах спрятал. Значит, нужно, чтоб все жили с голым лицом - труднее врать! Чуть сыграл фальшиво - всякий это видит...

- А - бабы?

- Что - бабы? Баба врет мужу, а не городу, не всем людям - миру. Бабье дело курье; тихое - выводи цыплят... Ежели она и ложно покудахтает - какой вред? Она - не поп, не чиновник, не градской голова... власти ей не дано, законов не уставляет... Главное - чтобы в законах не врать!.. Закон должен содержать в себе настоящую правду... Надоело мне окружающее беззаконие!

Дверь предбанника была открыта, точно в церковь: деревья во тьме стояли подобно колоннам, белые стволы берез - как серебряные подсвечники, над вершинами их мерцали тысячи огней, чьи-то сине-темные лики неясно смотрят сквозь черные ризы. Жуткая тишина в душе, хочется встать и идти во тьму, навстречу всем ночным страхам, но быстрая речь человека опутывает внимание и держит на месте.

- Отец мой был человек самоумный, характерный, и за это его терпеть не могли в городе. Лет с двадцать он добивался выбора в головы градские, и поил-кормил людей, и уговаривал - не одолел упрямства-глупости, так и скончался, не достигнув назначенного себе. Боялись его: он бы тут всё разворотил, до корней вплоть! Он знал, что закон надобно вбивать в самое нутро человеку, вроде как бы гвоздь...

Под полом пищат мыши, за Окою стонет сова, и всё гуще слышен смолистый запах гари: леса горят. В темном небе порою вспыхивают красные пятна, скрадывая неясный блеск звезд.

- Помер в одночасье. А я, о ту пору, был семнадцати годов, училище городское в Рязани только что окончил. И, конечно, всё, что отец против себя в людях накопил, на меня свалилось: весь в отца, говорят! А я - один! Мать, в уме помешавшись, тоже померла, года за два до отца. Дядя, отставной унтер-офицер, пьяница непробудная и герой: под Плевной сражался, там ему глаз вышибли и руку повредили левую так, что отсохла. Кресты у него, медали, и он надо мной издевается - грамотей, дескать! Ученый! А что такое - "тиверсия"? Я говорю: такого слова нету, а он меня - за волосы... Совсем нелепое лицо! И все меня грамотой стыдят, по дикости своей... Стал я в городе на манер дурачка для всех и вроде блаженного...

Воспоминания приподняли его, он сел на пороге двери - черным пятном в синий квадрат,- закурил хрипучую трубку и, освещая свой длинный, смешной нос, продолжал быстро бегущими словами:

- Женился двадцати годов, на сиротке - больная попала и померла, не разродясь,- опять один я! Беа поддержки, без совета, без дружков... так-то! Живу и вижу: всё не так, как надобно...