Петр Боборыкин - Жертва вечерняя

— Спиноза.

— Спиноза!..

Я расхохоталась. Потом вдруг смолкла. Какая-то страшная мысль пронизала мою голову.

— Чему вы так смеетесь, Марья Михайловна?

В его вопросе звучало сильное беспокойство. Он, видно, боялся истерического припадка.

— Так мой Спиноза думал по-моему?

— Ваш? Как так?

Он совсем растерялся. Очень весело рассказала я ему всю историю моего знакомства с философом иерусалимского происхождения.

— Только, — добавила я, — вы меня не допрашивайте о его сочинениях. Я ничего не читала… Что же он именно сказал насчет моей мысли?

Как-то бочком глядел он на меня. Его точно все пугало, или обижала моя странная веселость.

— Он сказал в одном месте: "Кто думает, что по собственной своей воле говорит, молчит или что-нибудь делает, тот бредит наяву".

— Вы не обманываете меня?

— Я помню место наизусть.

— А на каком он языке писал?

— По-латыни.

Разговор был в гостиной. Я побежала в спальню, взяла со столика свой журнал, чернильницу и перо.

— Александр Петрович, — сказала я ему со смехом, — впишите фразу Спинозы вот сюда… Только, пожалуйста, в подлиннике по-латыни.

И я ему показала пальцем на белую страницу.

— По-латыни? — переспросил он.

— Да, я как-нибудь разберу.

— Что это у вас за книжка?

— Вы с ней познакомитесь когда-нибудь…

— Я?

Лицо его вдруг просияло. Он взял у меня из рук тетрадь и смотрел на нее, точно Володя смотрит на игрушку.

— Прикажете писать? — спросил он, — вот здесь, вверху страницы?

— Да, да… — Я наклонилась. Он написал как раз вот эти строки:

— Что это такое Ethices? — спросила я.

— Этика.

— Не понимаю…

— Нравственная философия.

Вот слова, написанные его рукой. В первый раз я видела его почерк: такой же ровный, крупный, чистый, как и он сам.

Я отнесла тетрадь в спальню и, вернувшись, села на диван. Он ходил около камина. Потом опустился на диван же близко-близко ко мне. Я сидела спокойная. Он что-то собирался сказать, но я его предупредила:

— Вы признаете то, что сказал Спиноза?

Вопрос этот был выговорен серьезно, почти торжественно.

— Не играйте с огнем, Марья Михайловна… Не то что светская женщина, да и глубокий ученый знает слишком мало, чтобы подписаться под этими строчками.

— Значит, — перебила я его, — если я, например, решусь на что-нибудь отчаянное, вы бросите в меня камень без всякой жалости?..

— Других прощать, за собой следить и не потакать себе… вот мой принцип, Марья Михайловна… он тоже, быть может, отзывается прописью?..

Я притихла. Закрывши глаза, я слышала его тяжелое дыхание. Он очень страдал…

— Простите меня, — послышался мне подавленный, почти плачущий голос. — Я с вами хочу говорить о другом… Мне слишком тяжело, Марья Михайловна… Не до самолюбия уж тут! Я бы должен был терпеть, добиваться вашей… дружбы, заслужить ее… Но вы точно бегаете меня. Да и зачем тянуть? Вы меня знаете. Я ничего не утаил перед вами; но сдается мне, что вы чего-то испугались? Чего вы боитесь? Моей учености? Моего деспотизма? Их нет. Они в вашем воображении! Не ставьте вы между мною и вами разных надуманных ужасов! Позвольте мне любить вас… позвольте…

И он умоляющим звуком протянул последнее слово.

Какой ответ на это? Броситься и прошептать "Я твоя!". Он любит меня. Я это знаю. Он хочет принизиться до меня. Я в этом не сомневалась. Разве все это меняет дело? Я обошлась с ним кротко и успокоительно, как "приютская попечительница". Он и не заметил, что я окоченела.

— Александр Петрович, — говорю я ему тоном "казанской сироты", — не создавайте сами ужасов, я ничего не боюсь… только не торопите меня…

Как предательски я надувала его!..

Он радостно притих. Бальзам подействовал.

— Володя о вас очень соскучился, — продолжаю я материнским тоном, — хотите, я пришлю вам его послезавтра на целый день?

— Великий праздник будет для меня, Марья Михайловна!

— Я его вам скоро совсем отдам на воспитание…

Он что-то такое пробормотал. Я чувствовала, что его душит потребность говорить, изливаться, целовать мои руки, может быть, даже прыгать по гостиной…

Я окоротила эти лирические порывы. Ему довольно было надежды. Ведь она же лучше достижения цели? Он не посмел оставаться дольше.