Петр Краснов - Понять - простить

— Черных дней нет у Господа. Все дни светлые. Когда нужно, — всего пошлет Господь. У Бога всего много.

Святым считали его казаки. Человеком не от мира сего. Любили слушать его речи, любили советоваться о своих делах и заботах.

Получив письмо о болезни отца и нужные документы, Олег выправил у командира полка разрешение ехать в Германию, роздал полученные деньги казакам и собрался на станцию.

— Как же вы без денег-то, Олег Федорыч, — говорили провожавшие его казаки.

— Без надобности они мне, родные. Христовым именем покойнее дойду. Сильнее денег имя Спасителя.

"Чудной человек", — думали про него одни.

— Да он святой, — говорили другие. — Большие дела, поди, сделает. Всякую работу совершит.

Мелькнула за поворотом дороги последний раз смятая фуражка Олега, и он исчез в дубовой поросли. Стали расходиться казаки. Гадали между собой:

— Вернется?

— А то нет? Не забудет нас Олег Федорыч. Ему полк — все.

— Рази что на подвиг какой пойдет. Спасаться будет.

Шли молча. Тяжело дышали, подымаясь в гору. Сказал Сенюткин:

— Он и так спасен у Бога! Божий он человек.

На Берлин надвигалась весенняя гроза. Косматые тучи дыбились на сером небе, смешивались с паровозным дымом и копотью фабрик, прижимались к высоким черным домам, расстилались над путями надземной дороги, застилали дали проспектов и улиц. В душном воздухе пахло гнилью от рыбных и мясных лавок. На рынках торопливо стягивали с ларьков тенты и убирали непроданную снедь, зелень и цветы. Еще внизу воздух был тих. Вязок был накаленный асфальт, и духота спирала дыхание. Вверху же носились ветры. Взвевали лохмотьями тучи. Точно парус, неслось белое облако. Громыхали далекие громы. Гроза шла от Потсдама. У Лустгартена и над Шлоссом небо голубело, и солнце, точно прощаясь с землей, посылало робкие лучи на серые громады и на сине-зеленые купола соборов и дворцов, а Потсдамерштрассе во всю длину была затянута темными, густыми, грозовыми тучами. Они неслись, пологом покрывая небо. Под ними гулче становился хор бесчисленных автомобилей, трамваев, гудков и звонков, гудения проволоки и жесткого рокота колес. Противно пахло керосином и бензином, и свежее благоухание молодой листвы громадного Тиргартена не могло заглушить смрадного дыхания суетящейся улицы.

Духота забралась в темные квартиры берлинцев, лезла в окна через вывешенные для проветривания подушки и красные перины, мимо ящиков с пестрыми петуниями и алой геранью и заставляла задыхаться жильцов в комнатах, чиновников и писцов в бюро и конторах.

И была, как в жизни всего государства, только одна мечта: "Господи, хоть бы гроза поскорее! Развязала бы… Освежила бы".

В квартире Шютцингера в эти часы было тяжко дышать. Запах сапожной кожи, дурного клея, пареного картофеля и газа стоял в комнатах и не выходил в раскрытые окна. Двор был черен, а в комнатах было так темно, что старый Шютцингер зажег электричество.

У Федора Михайловича было мрачно, душно и тесно, как в могиле. Федор Михайлович лежал в постели. У его изголовья сидел его сын Олег. Он ночью приехал из Сербии, рано утром разыскал отца, и сейчас, уже три с лишним часа, рассказывал Федор Михайлович сыну все то, что произошло после его ухода, и как, и что заставило его поступить на службу к большевикам в Красную армию.

Рассказ был прерывчатый. Федору Михайловичу было все эти дни очень плохо. Два раза ему впрыскивали камфору. София Ивановна все собиралась перевезти его на дачу, в лес, да цены на все так прыгнули, что не хватало средств на поездку.

— Ну вот, — сказал Федор Михайлович. — Теперь ты все знаешь.

— Да, отец, — тихо проговорил, опуская голову, Олег.

Федор Михайлович слабым движением поднял руку. Будто хотел протянуть ее к сыну. Олег сидел, не двигаясь.

— Ты меня понял?

Молчал Олег.

В окне блеснула молния. Сейчас же загрохотал гром. Железные листы разрывались в небе, трещали, гремели канонадой, катились над городом, затихали и снова вставали, грозные и величественные, разрываемые трепетанием молний. У Шютцингера погасла лампочка. Он выругался и вышел из мастерской, хлопнув дверью.

Отец и сын остались одни. В комнате было так темно, что Федор Михайлович не видел лица сына.

— Ты понял… почему?.. — едва слышно прошептал отец.

— Да, отец.

Опять наступило молчание. По двору пролетел вихрь, зазвенел стеклами, но в окно не ворвался, не принес свежести. Молнии блистали одна за другой, и гром то гремел совсем близко, то замирал где-то за городом. Федор Михайлович боялся понять молчание сына. Его сердце мучительно сжалось. В глазах стало темно. Надвигался припадок. Закрыл глаза. Вздохнул. Снова открыл. Сын сидел неподвижно. На мутном фоне окна едва намечалась его фигура. Точно дух был подле Федора Михайловича.