Петр Краснов - Понять - простить

Дождь перестал. В долине было тепло. Ночь была тихая. Сквозь разорванные тучи показались звезды.

запел было Сенюткин и оборвал.

— А что, господа, у костра? Дождя, кубыть, нету. А то надоел барак. Обрыдло все в нем.

— У костра занятней, — раздались голоса.

— Все побалакаем, родную старину помянем. — Олег Федорыч подойдет, расскажет нам чего.

Мигом соорудили костер. Недостатка в сучьях и в стружках не было. На длинных железных прутьях навесили котел и стали кипятить воду. Сели кругом костра. Люди подошли из каменной постройки на огонь. Офицеры и казаки. Трудно было отличить одних от других. Были они одинаково загорелые, с мозолистыми руками и огрубелыми черными лицами, все одинаково одетые в полувоенные, полуштатские лохмотья чернорабочих.

— Что, получил, кто почту? — спросил черноусый.

— Всего два письма…

— А письма кому?

— Олегу Федорычу был пакет заказной да Гаврилову. — Гаврилову откеля?

— Из дому.

— А чаво пишут?

— Так, разное, — нехотя отозвался Гаврилов. — Туманы пущают. Не разберешь, чего.

— Ты, Паша, про кота расскажи. Занятно.

— За котенка, за кошарку пять миллионов платят. Мыши одолевать стали.

Лохматая черная голова нагнулась к костру. Темные руки заскорузлыми пальцами искали на груди. Достали кожаный самоделковый бумажник, вынули оттуда клочок пожелтевшей бумаги, и казак, нагнувшись к костру, стал читать.

— Сера наша жизнь. Вот и весна, а словно по осени голеют степи и дует северником. Хаты пригинаются, в землю прячутся. Не белены давно. И белить некому. Нету никого. Васютка не по своей воле преставился. А тот, что с ваших мест приехал, теперича далече, не в наших краях, на работах.

— Это про Мальцева, что ли?

— Должно, про него. Однохуторец мой.

— Читайте, Паша, дальше.

— Матушка ваша преставилась, а Ольга Семеновна к комиссару на станицу в услужение ушла. Пустой дом стоит, и работать некому. Еще мыша одолевает. За кошарку малую пять миллионов платят, да еще и налог подавай. Пуд угля земляного шестнадцать миллионов, за лошенка платили двенадцать миллиардов, а кормить нечем. На станции, сказывали, валежнику много лежит. Особливо детей. С голода мрут. Ждем вас, кормильцев, не знаем, и доживем ли до урожая, а и чем собирать будем. Рабочих нет. А, между прочим жизнь наша хорошая. Грешно жаловаться. Да и противу прошлого не то привыкли, не то полегчало. Вот и все.

— Так… Как же понимать это? Ждут?

— Ожидают.

— А, между прочим, не ясно.

— Значить, все по-старому. Ленин.

— Он самый, кому больше.

— Кабы не Ленин, управились бы.

— Ленин на семи языках говорит. С татарами по-татарски, с армянами по-армянски.

Примолкли. Слышно, как потрескивали сучья в костре и начинала бурлить вода в котле. Внизу шумел ручей.

— Писали, с востока, из Астрахани, стена надвигается. Казаков идет тьма.

— Откуда?

— С востока, братики. Там уральцы, что с генералом Толстовым пришли, сказывали, казаков много осталось.

— И куда позадевались все герои? Ну, атаман Каледин застрелился, атамана Назарова большевики расстреляли. Ну, а Дутов иде? Иде Анненков?

— Дутов насмерть замучен. Казаки выдали красным.

— Анненков в китайской тюрьме в Урумчах сидит, — раздались голоса, — заковатый в цепи.

— Много казаков святых нонче будет. А то не было вовсе.

— Не было? А Егорий Победоносец не казак? Завсегда с пикой отображен.

— А Димитрий Донской? Прямо и указано — Донской.

— Ну, замелил! Емеля. Не знаешь, чать. Этим не шутют.

— Я не шутю. Чаво шутить. Рази кто знает всю глубину казачьего рода!

И опять замолчали.

— А московские люди опять собак жруть. Заводы, почитай, все встали.

— И чего мы сидим, не двигаемся? Никто не помогает. На сербов рассчитывали. А тут все одно, как скот.

— Погоди, на границу, сказывают, пойдем. Там при своем деле будем. С ружьем — это тебе не пила.

— Ленин, Ленин… — вздыхая, сказал кто-то. — Ужели же и власть Ленина от Господа Бога?

Сверху, от того места, где рос столетний кряжистый дуб, чьи ветви были озарены вспыхами костра и, казалось, шевелились, от корней, раздался глубокий голос. И сразу не скажешь — говорит то женщина, густым сильным контральто посылая звуки, или говорит мужчина. Так были чисты, звучны и красивы ноты этого голоса.

Все повернули головы от костра к корням дуба, подвинулись ближе, встали, стали подходить, чтобы лучше слышать. Шорохом пронеслось по толпе: