Максим Горький - Жизнь Клима Самгина (Часть 3)

- Интересный человек! Конечно, попадет на вешалку. Уж попадет... Тебе, наверное, дико будет услышать это, а я - пристрастна к таким людям.

- Ты знаешь, что я многого не понимаю в тебе, - сказал Самгин.

- Знаю, - согласилась она; очень просто прозвучало это ее слово.

- А хотелось бы понять, - добавил Самгин. - У меня к тебе сложилось отношение, которое... требует ясности... Смеясь, она спросила:

- Не посвататься ли хочешь? Но тотчас же сказала:

- Это я тоже шучу. Понимаю, что свататься ты не намерен. А рассказать себя я тебе - не могу, рассказывала, да ты - не веришь. - Она встала, протянув ему руку через стол и говоря несколько пониженным голосом:

- Вот что, через несколько дней в корабле моем радение о духе будет, хочешь, я скажу Захарию, чтоб он показал тебе праздник этот? В щелочку, добавила она и усмехнулась.

Ее предложение не удивило и не обрадовало Самгина, но смутило его как неожиданность, смысл которой - непонятен. Он видел, что глаза Марины улыбаются необычно, как будто она против воли своей сказала что-то непродуманное, рискованное и, недовольная собою, сердится.

- Я буду страшно благодарен, - торопливо сказал он, а Марина повторила:

- В щелочку, издали. Ну, - будь здоров! Проводив ее, Самгин быстро вбежал в комнату, остановился у окна и посмотрел, как легко и солидно эта женщина несет свое тело по солнечной стороне улицы; над головою ее сиреневый зонтик, платье металлически блестит, и замечательно красиво касаются камня панели туфельки бронзового цвета.

"Идол. Златоглазый идол", - с чувством восхищения подумал он, но это чувство тотчас исчезло, и Самгин пожалел - о себе или о ней? Это было не ясно ему. По мере того как она удалялась, им овладевала смутная тревога. Он редко вспоминал о том, что Марина - член какой-то секты. Сейчас вспомнить и думать об этом было почему-то особенно неприятно.

"Вот, наконец, открываются двери тайны", - сказал он себе и присел на стул, барабаня пальцами по колену, покручивая бородку. Шутка не удалась ему.

Возникало опасение какой-то утраты. Он поспешно начал просматривать свое отношение к Марине. Все, что он знал о ней, совершенно не совпадало с его представлением о человеке религиозном, хотя он не мог бы сказать, что имеет вполне точное представление о таком человеке; во всяком случае это человек, ограниченный мистикой, метафизикой.

"Слишком умна для того, чтобы веровать. Но ведь не может же быть какой-то секты без веры в бога или чорта!" - размышлял он.

То, что она говорила о разуме, определенно противоречило ее житейской практике. Ее слова о духе и вообще всё, что она, в разное время, говорила ему о своих взглядах на религию, церковь, - было непонятно, неинтересно и не удерживалось в его памяти. Помнил он только взрыв ее гнева против попов, но и это ничего не объясняло ему, он даже подумал: "Тут я, кажется, преувеличил что-то или чего-то не понял. Я никогда не спорил с нею на эту тему, не могу, не хочу спорить, но - почему я как будто боюсь поссориться с нею?"

Чувство тревоги - росло. И в конце концов вдруг догадался, что боится не ссоры, а чего-то глупого и пошлого, что может разрушить сложившееся у него отношение к этой женщине. Это было бы очень грустно, однако именно эта опасность внушает тревогу.

"Но ведь, в сущности, вопрос решается очень просто: не пойду", подумал он.

Но это не было решением. На другой день после праздника троицы - в духов день - Самгин так же сидел у окна, выглядывая из-за цветов на улицу. За окном тяжко двигался крестный ход: обыватели города, во главе с духовенством всех церквей, шли за город, в поле - провожать икону богородицы в далекий монастырь, где она пребывала и откуда ее приносили ежегодно в субботу на пасхальной неделе "гостить", по очереди, во всех церквах города, а из церквей, торопливо и не очень "благолепно", носили по всем домам каждого прихода, собирая с "жильцов" десятки тысяч священной дани в пользу монастыря.

Самгин смотрел на плотную, празднично одетую, массу обывателей, - она заполняла украшенную молодыми березками улицу так же плотно, густо, как в Москве, идя под красными флагами, за гробом Баумана, не видным под лентами и цветами. Так же, как тогда, сокрушительно шаркали десятки тысяч подошв по булыжнику мостовой. Сухой шорох ног стачивал камни, вздымая над обнаженными головами серенькое облако пыли, а в пыли тускловато блестело золото сотен хоругвей. Ветер встряхивал хоругви, шевелил волосы на головах людей, ветер гнал белые облака, на людей падали тени, как бы стирая пыль и пот с красных лысин. В небе басовито и непрерывно гудела медь колоколов, заглушая пение многочисленного хора певчих. Яростно, ослепительно сверкая, толпу возглавлял высоко поднятый над нею золотой квадрат иконы с двумя черными пятнами в нем, одно - побольше, другое - поменьше. Запрокинутая назад, гордо покачиваясь, икона стояла на длинных жердях, жерди лежали на плечах людей, крепко прилепленных один к другому, - Самгин видел, что они несут тяжелую ношу свою легко.