Апполон Григорьев: Офелия

Сентября 5.

Впечатление неизгладимо, но оно тяготеет надо мною, оно давит меня, оно обратилось во что-то глубоко-грустное, болезненно-печальное.

Я взглянул нынче на себя... Желтый, почти зеленый, худой...

- Следствия безалаберной нравственной жизни! - заметил сзади меня Вольдемар. В его насмешке пробилось, однако, невольно сожаление и участие. Бедный! он также страдает...

И отдадут ее какому-нибудь Карпу Кирилычу - гладко обстриженному, облизанному, глупому, нравственному...

Бедное дитя мое, бедная Офелия... Да! Офелия... Невольно приходит в голову при взгляде на нее это имя, и не мне одному.

Вольдемар старался меня уверить, что все это вздор, что в ней нет ничего особенного.

Я давно не молился...

О, моя Елена, спаси меня, спаси меня!

Сентября 7.

Удивляюсь верности своих предчувствий: нынче приходил ее отец с объявлением, что за Лизу сватается жених, по рассказам его, человек с состоянием и офицер. Он просил совета моей матери, и смотр жениха назначен у нас сегодня вечером.

----

Да - это так, да и чего же можно было ожидать мне?

Через полчаса после приезда жениха я оделся и сошел вниз. Жених маленький человечек, с обиженной наружностию и со всеми манерами пехотинца сидел с моим отцом на диване; против них стоял ее отец со взглядом, устремленным на принесенный уже графин ерофеича. Матери моей не было, когда я вошел; мать Лизы сидела на креслах у печки. Разговор общий шел о строении дворца.

Она сидела у окна, на голубой козетке, играя концами шарфа, по-видимому спокойная, веселая, стараясь показывать вид, что ей вовсе неизвестна цель, для которой ее привели - да! привели, - это настоящее слово.

Когда я вошел, отец мой обратился к офицеру:

- Мой сын, - сказал он, со всею простотою порядочности, сохраненною им, несмотря на жизнь вне того круга, к которому назначали его - его природа и образованность.

Офицер привстал и вытянулся: его маленькая фигурка показалась мне удивительно смешною. Он протянул руку: я ему поклонился.

И потом, видя, что разговор опять обратился к строению дворца, я подошел к ней и сел на другой конец козетки.

Мы говорили о прошедшем бале, со времени которого мы еще не видались, я был недоволен ею, ее притворным равнодушием, ее явно ложным незнанием.

И между тем все-таки она была чудно хороша!

Вошла моя мать и через несколько минут вызвала меня в столовую.

- Говори с нею меньше, - сказала она мне, - ты хотя и брат, но все молодой человек, - жених может бог знает что подумать.

Итак, с первым появлением жениха женщина становится обреченной жертвой, которой не должны касаться профаны!..

Мне было досадно... мне становилось душно; я сел у противоположного окна и погрузился в самого себя... Ей было, кажется, страшно скучно.

Она и я - мы оба были дети.

Ее мать обратилась ко мне с просьбою сыграть что-нибудь. Я вышел в залу и сел за рояль; она также вышла и облокотилась на доску... Она, казалось, ждала, чтоб я начал разговор.

- Послушайте, - сказал я ей тихо и по-французски, - теперь дело идет о вас, о вашей жизни...

- Я вас не понимаю, - отвечала она с самым наивным изумлением.

- Мне и вам притворяться некогда - я вам говорю, что дело идет о вашем сердце.

- О сердце?.. У меня нет сердца! - и она засмеялась,

- Gnade, Gnade fur dich selber... {Пощади, пощади себя самого (нем.).} - играл я почти с отчаянием.

Подошла моя мать.

- Ну что, Лиза, нравится ли тебе жених? - спросила она.

- Жених! какой жених, тетенька? - говорила Лиза с аффектированным простодушием.

Мне было больно за нее, мне было больно за искажение ее природы... - я кончил играть - я ушел наверх.

И вот я один - и сердце мое разбито...

Неужели прав Вольдемар? неужели страдание - блажь, вздор, неужели все гадко, и все довольно гадостью?

Он хохочет злым смехом над моим отчаянием.

- Да тебе-то что? - говорил он, - разве ты влюблен в нее?..

И в самом деле, ведь она счастлива, ведь она больше ничего не требует, ведь она отрекается от сердца... Я должен радоваться ее счастию. Так, по крайней мере, говорит _нравственность_.

Сентября 10.

Вчера было обручение. Она стояла веселая и спокойная, но на жениха смотрела она как на что-то совершенно чуждое и постороннее.

После обручения он пустился в нежности; она невольно отворачивалась.

И между тем - она была весела!

Все были довольны. Отец ее был пьян.

Когда мы шли домой, ночь была холодная, светлая: месяц вырезывался светло и ярко. Во мне жило в эту минуту прошедшее, я снова мечтал, я забылся... Нет, нет, - мое блаженство, мое страдание - только мое и ничье более; другие - не поймут его, ибо не знают его, ибо другие - от мира.