Апполон Григорьев - Офелия

Но зачем же сердце просит доверенности, зачем стремится оно жадно разделить каждое святое, прекрасное впечатление?..

... Поговорим, мой милый,

О Шиллере, о славе, о любви! - {11}

сказал мне нынче Вольдемар, с тою редкою обаятельною улыбкою, за которую я забываю все пытки, какими он меня мучит.

Я до зари просидел у его постели, слушая его рассказы о первых грезах его поэтического детства, читая его стихи, рассказывая ему свои верования... Да! Этот человек один из немногих избранников искусства - и у меня есть назначение около него...

Благодарю Тебя, боже, за это назначение, благодарю Тебя за смирение, которое вера в Тебя, навеки живущего, сообщила мне - больному, падшему, утомленному.

Да будет воля Твоя, Отче!

Алеет заря... розовым сиянием озарена моя маленькая комната, портрет матери на стене и в углу крест божественного Учителя. Все мое со мною.

Пора заснуть, пора увидеть светлый, милый образ!

Сентября 11.

Боже, боже, сжалься над нею, сжалься надо мною... осуди меня на вечное мучение, но спаси ее.

Бедный ангел, бедное дитя....ужели ты осуждена последним, роковым судом?..

Палачи, демоны... о Спаситель, Спаситель, вырви ее из когтей их!..

Спаси ее, спаси ее!..

О! неужели только за то проклята ты, мое дитя, что ты чиста и прекрасна, что ты нежна, что пытка упреков и жалоб ужаснее смерти и несчастия...

Спаситель, я во прахе перед Тобою, я готов на муки и страдания.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Сентября 12.

Целую ночь, длинную, бессонную, страшную ночь провел я в рыданиях и стонах. Неужели спасения нет!..

За нами прислали вчера: мать лежала в постели больная, и потому только мы одни с отцом пошли к ним. Приходим - все по обыкновению: за столом Елисеич и будущий зять с красными физиономиями, и перед ними графин с ерофеичем. Матушка недовольна будущим зятем, что мало приносит подарков, и ругает мужа за то, что он только-де и знает, что с раннего утра наливает глаза, что она-то-де уж такая несчастная и т. п.

Я сел играть по обыкновению; она стояла подле меня прекрасная, молодая, с огненным румянцем на щеках, с тихо волнующеюся грудью...

Мы говорили - о чем мы говорили? - не знаю.

- Мне завидуют многие, - сказала она вдруг с горькою улыбкою.

- Вам?

- Да, - продолжала она так печально и жалко... - Mon frere, mon frere, je suis bieh malheureuse! {Брат мой, брат мой, я очень несчастна! (франц.).} - прошептала она едва слышно, склонивши голову на руку.

- А зачем вы не слушали меня, когда я говорил вам о сердце?.. - отвечал я почти со слезами.

- Я вас не знала, простите меня... - И она подала мне руку, которую пожал я сильно.

Глаза ее были влажны... я почти плакал.

- На жизнь и на смерть? не правда ли?.. - говорил я, не выпуская ее руки.

Мы долго сидели молча, смотря друг на друга. Ее бедная, стесненная, воздушная душа была, казалось, счастлива, нашедши для себя свободу и пространство излиться...

И тихо и грустно лилась из девственных уст печальная исповедь жизни, однообразной, но трепетной, но исполненной ожиданий, исповедь души светлой и воздушной, осужденной на душную и грубую темницу, исповедь молодости, жажды, желаний, встречающих на каждом шагу грубые противоречия, отвратительные оскорбления... Передо мной раскрылась святыня этого юного сердца, и я понял, что даже вечная ложь была заслугою в этой благородной природе, была чувством иного, лучшего назначения - и я готов был поклониться в ней самой лжи...

Бедное дитя мое... Офелия, Офелия.

Сентября 13.

Вольдемар поверил наконец в страдание, - он болен, как я же, от мысли о ее судьбе.

Нынче я ходил молиться за нее - но не мог молиться... Тяжелое чувство давит мне душу, чувство вражды и ненависти.

Целый мир кажется мне громадным демоном, которого когти впиваются во все светлое и прекрасное.

Зашел к ним: она больна, она страшно жалка... Принужден был говорить с этой несносной старой девой Анной Максимовной, с отвратительной гарпией, которая вешается на меня и на Вольдемара вместе и которая живет у них вроде компаньонки, родственницы, гувернантки или, точнее, приживалки. Во мне разливается желчь.

Сентября 14.

Нынче утром был у нас жених и зашел к нам наверх выкурить трубку. Распространялся о своей любви к ней - и вдруг с каким-то странным смирением стал унижать себя перед нею.

- Где ей любить меня? - заметил он так жалко, что я, право, готов был заплакать. Это чувство понятно, - я не могу видеть даже мучения собаки.

Но - он и она, о мой боже!

Вечером пришла Анна Максимовна... она насильно посадила меня за рояль, кажется, для того, чтобы сказать мне, что она знает о моем участии к Лизе, о нашей дружбе и потом, как Дионисий, тиран Сиракузский, {12} предложить себя в друзья, для составления трио.