Платье и сапоги его валяются где попало, чаще всего на полу... А в углу темнеет лик большого, дешевого образа в фольговой ризе, отливающей перламутром: Доктусов - попович. В прошлом у Кольки незаконченная семинария - товарищи, отец-ректор, хромой и тощий, как соломина, деревянный губернский город, утопающий в садах. О семинарии вспоминает Колька с удовольствием и с легкой тоской. Но и в Сухарине ему неплохо: покончив с уроками - валяйся на скрипучей кровати, читай Майн Рида и Буссенара хоть до утра!.. Захочется спать - спи хоть двадцать часов подряд... А по субботам вовсе благодать - подпоясав овчинную куртку, спрятав лицо в воротник, можно пускаться в морозный путь, к далекому Пречистому Бору, где отцовский дом, пропахший ладаном и геранью, встретит теплом и цветными огнями лампад, где простоволосая, жирная матушка, поджидая Коленьку своего, ставит опару для завтрашних пирогов... И поспешно ступая по скользкой накатанной дороге, думает Доктусов о том, что жизнь хороша, покойна, сладостна. Предвкушает он завтрашний день - пахучую, кисловатую самогонку, пироги, шашки с братом Серегой, - и ускоряет шаги, почти бежит... Он еще очень молод и его скоро призовут в Красную армию. Этот будущий призыв мучает, не дает покою. Ох, придется забыть про темноватый залик с клеенчатым диваном, про негромкие в сумерках гитарные рокоты!.. А тут еще Степан Петрович, насмешливо теребя стриженые усы, рассказывает о казарменных порядках... Трудно Кольке прятать от Степана Петровича свой страх перед призывом, трудно уверять, что мне, дескать, все нипочем. И торопится он - жадно хватает привычные прелести, пьет самогон до отказа, глотает индейские приключения по два романа в день, а выбрав пустую минутку, заваливается спать, - спит, спит, спит, пока не нальется пересыпом лицо, пока не станет оно пухлым и белым, как кочан Сабуровки, пока не надоест собственный отвратительный храп. 4. Зимнее мадение Снега, в яркие солнечные дни сверкающие нестерпимым глазетным блеском, а в дни пасмурные - голубеющие, как крепко подсиненная простыня. Мятели, горбатые, дымные сугробы. Лед на оконном стекле. Тепло и угар... Бесконечно долгими буднями бредет зима. Даже Доктусов не выдержал, затосковал. И со скуки приятели придумали себе развлечение: вот уже месяц говорят они между собой особенным, странным и диким языком. Фальшивые, нарочно-неправильные "народные" чаво и отседова, давно умершие словечки в роде фузеи, першпективы, колера и почерпнутые из Купера митасы, вигвамы, мустанги - смешиваются необычайно забавно. Даже друг друга называют они индейскими именами: Степан Петрович - по причине рваных сапог - "Дырявый мокасин", Доктусов - "Сонный глаз"... Есть еще и совсем секретный язык, который называется почему-то "Венецианским диалектом". Состоит он из прибавлений к отдельным слогам приставок "ши" и "ца". Ввел его Доктусов, и Доктусов очень гордится им: посвятив Степана Петровича в венецианские трудности, он хвастливо говорил: - В семинарии придумали. Замечательный диалект. Вечерами приятели переговариваются через перегородку. - На ассамблею пойдешь? - деланно-равнодушно начинает Пенкин. - Не стоит, - нерешительно отвечает Колька, - что здесь мадеть, что там... Все-таки через несколько минут они одеваются и уходят. У Степана Петровича в першпективе встреча с Настенькой, у которой тоже есть кличка: "Звезда прерий". По субботам Доктусов, как всегда, собирается домой. Пенкин завидует, но делает безразличное лицо и потихоньку насвистывает марш "Под двуглавым орлом". Доктусов, прощаясь, виноватым голосом об'ясняет: - Я, Степа, в баню. Помыться. - Ага. Катись! Степан Петрович знает, о какой бане идет речь. Он злится, в виде мести уходит на село, к Настиному брату, Шурке Касаткину, и врет, будто отец Досифей за малейшую провинность дерет Кольку за уши и что Колька после наказания плачет в голос. Касаткин притворяется, будто поверил и удивленно тянет: - Да ну-у? Ревет? И Степану Петровичу становится легче. 5. Злорадный шкраб Просыпается Пенкин точно и аккуратно в семь, вытаскивает из голубой бисерной туфельки часы, убедившись в аккуратности своей, приятно вздыхает и тянется за кисетом. Кисет алый, атласный, сшила его Настенька. Махорка просыпается на голую волосатую грудь, забирается под рубашку. Пенкин стряхивает на простыню просыпанные табачинки и сметает их ладонью в кисет: он скуповат. Потом, подтянув подштанники, влезает босыми ногами в валенки и принимается будить Кольку: - Эгей, индеец! Сонный глаз! Из-за переборки доносится непонятное бормотание и скрип кровати, потом храп: Доктусов засыпает наново.
Читать дальше
