Лев Гунин - Размышления у окна

Лев Гунин

Размышления у окна

Трудно передать чувство, которое вызывает гроза у человека, сидящего в небоскрёбе. Белые железные наличники окон и стекло, сквозь которое просвечивает синее со свинцовым оттенком небо, делают непричастной и недоступной картину разыгравшейся бури. Все опасения, что может произойти несчастный случай, отпадают. В душе ты знаешь, что где-то во время грозы происходят несчастные случаи, что находиться на берегах рек или у окна высотного дома опасно. Но на сердце у тебя спокойно. Скорее, безразлично. Что, если даже у окна высотного здания кого-нибудь убьет молнией? Если об этом напишут в газетах? Никому всё равно до этого нет дела. Разве может случиться трагедия в этом комфортабельном, изолированном гнёздышке? Ничто не может ворваться в эту особую, размеренную жизнь. Ничего случайного или непреднамеренного. Ничто, даже изломанная стрела молнии. Это несоответствие между изоляцией и конструктивизмом "внутреннего" мира и случайностью, хаотичностью недосягаемой игры природы и вызывает это особое, трудно передаваемое чувство.

В такие моменты хочется, чтобы тебя убили. Только таким способом думая об этом) можно излить всё свое негодование этому безумному, молчащему миру. Только так (а это последнее средство) можно, отчаявшись, озлобив- шись, требовать отозваться хотя бы один голос из этих миллионов молчащих душ. Так ежеминутная уверенность, что всё тщетно, нашептывает желание запретного, альтернативного варианта. Нет, не повеситься, не выброситься из окна; хочется, чтобы тебя убили. И в этом желании смерти можно испытать величайшее блаженство, потому что это должна быть смерть как форма протеста. Не обдуманного, не желаемого, но стихийного, отчаянного. Это не безвыходность и не понуждение, но лишь нервозная попытка переменить положение. Только все надежды на то, что тебя убьёт молнией, всегда оказываются тщетными, особенно для таких неудачников, как я.

Уже второй месяц, как я работаю в этом проклятом оффисе на пятьдесят седьмом этаже. Есть люди, которые на летнее время уезжают в дышащие прохладой леса, на берег моря или в прерии. Но я не могу уехать туда. Я должен смотреть на мир сквозь призму вставных эмалированных ручек, стекляных поверхностей и освещённых панелей. Я чувствую, что превращаюсь в какое-то другое, несовершенное существо, в человека, который мне чужд, но уже почти заполнил собой, захватил всё то, что когда-то принадлежало мне. Я не потерял от этого ничего, не деградировал и не стал глупее, но я лишился чего-то внешнего, хотя слово "лишился" здесь не совсем подходит. И не я стал другим, а мир. Мир, который меня окружает. Он был таким и остается таким, но время придало ему новое качество. Он был более сначала другим, устойчивым и обычным. Но он менял человека и сам менялся в его глазах.

Я люблю смотреть из окна вниз, на улицу, где крошечные машинки заворачивают и несутся по прямой нитке шоссе. Люблю смотреть на шпиль Эмпайр Стэйт Билдинг, который выделяется на светло-буром небе. Я иммигрировал сюда иэ Европы и сразу попал в этот клокочущий, огромный Нью-Йорк. Нью-Йорк клокочущий и пассивный, более пассивный, чем этого можно было бы ожидать. Динамизм и неподвижность уживаются в нём самым странным образом. В этом весь Нью-Йорк. То, что существует, не должно вызывать сомнения в этом только потому, что поражает выпуклыми контрастами. Наличие противоположностей самый сильный залог существования целого. Нью-Йорк- самый убедительный пример тому.

Я люблю этот город. Люблю какой - то жестокой, странной любовью. Люблю, наверное, потому, что ненавижу. Люблю, потому, что это край цивилизации, всё от всего. Да, люблю и потому, что ненавижу. Я думаю обо всём, и вспоминаю зеленые равнины Греции. Акрополь, Пиренеи. Я ещё так недавно был там. Но теперь я могу попасть туда только как турист. Как богатый турист. Но я для этого недостаточно богат. Богатство заключается для меня теперь в той сумме, которую я получал бы в месяц за квалифицированнный труд. Здесь никто не жалуется. Жалуются только коммунисты и левые. Жаловаться бесполезно. Это занятие всегда плохо оплачивается.

Я мечтал о Париже. Об этом светлом городе, который напоминал бы мне Грецию. Но я здесь, в бледном и огромном Нью-Йорке, я сижу у окна и смотрю сверху на улицу - сверху вниз. Ночью Нью-Йорк красивее. Когда белозубые чёрные парни проходят в искусственном призрачном свете, когда зажигаются вывески "ВАR" и "СОСА-СОLА", когда на Бродвее закипает ночная жизнь, когда блестящие кадиллаки выезжают из-за газонов, кажется, что ты сильней и независимее, воодушевлённей и совершенней. Тогда начинаешь понимать, что в Нью-Йорке аномалия ночи ещё призрачней, осязаемей, ещё исступлённей.