Лидия Чарская: Лишний рот

Лукерья Демьяновна невольно смолкала на все эти аргументы и прикусывала язык. За последнее время она сама стала убеждаться понемногу, что Вася — это драгоценное приобретение и находка для их семьи. Теперь уже о лишнем рте не было и речи. Теперь Лукерья Демьяновна при встречах и в коротких неизбежных разговорах с мальчиком была много ласковее и добрее к нему. Впрочем, не одна Лукерья Демьяновна. И Митинька, и Маня совершенно иначе сейчас относились к Васе… И они признали в нем доброго гения семьи.

Ночь… Весенняя ночь начала апреля. Ползут легкие сумрачные тени по слободе, по кладбищу, по двору с крошечным полисадником, окружающим домик священника. Где-то скользит высоко бледная, одинокая луна… В церковном доме тихо… Все спят… Царит молчание в крошечных горницах. Отец Паисий, измученный за день исповедниками (идет седьмая неделя Великого поста), дремлет, обессиленный, в кресле.

Вася только что переменил повязку на лице Кири, намазав ее свежей мазью, только что дал лекарство больному, которое он аккуратно дает по часам, помня завет доктора, что только от тщательного, педантично-аккуратного лечения зависит спасение Кири, его слабо теплющаяся жизнь, и теперь озабоченно склоняется над спящим или бесчувственным Кирею. Вот уже несколько дней как будто дыхание Кири ровнее, лучше… И бредит он реже и лежит спокойнее… «Не есть ли это отдаленный призрак начала выздоровления?» — робко думает Вася.

А бледная луна все скользит по небу. Заглядывает в окно… Огонек лампад уступает место ее слабому лучу, упавшему на обезображенное промасленной повязкой лицо больного. Вася наклоняется ниже к этому бедному страшному лицу. И кажется ему, как будто глаза Кири, выглядывающие черными точками сквозь отверстия бинтов, смотрят на него… А изо рта, оставленного тоже на свободе, вылетают какие-то слабые звуки.

— Кто тут? — слышит Вася хриповатый Кирин голос.

Неожиданная волна радости захватывает мальчика… Киря заговорил, значит, ему легче, пришел в себя, значит, выздоровеет, значит, будет жить Киря! — ликующим вихрем мыслей пролетело в голове Васи.

— Что тебе, милый, что? — нежно-нежно и ласково-ласково спросил он больного.

— Кто тут? — снова глухо сорвалось с запекшихся Кириных губ.

— Твой папаша и я. Мы оба. Устал папаша, задремал на полчасика… Я — с тобою, я — Вася сейчас.

— Ты? Василий. Пить дай, — скорее угадал, нежели расслышал Вася.

С трогательной заботливостью приподнял он одной рукой обезображенную болезнью опухшую голову Кири, другою поднес стакан к его запекшимся губам.

— Ты что же это, давно торчишь здесь около меня? — вырвалось из запекшихся губ больного.

— Да вот, пока ты болен…

— Давно я болен?

— Давно.

— Лучше мне нынче. Сам чувствую… А кто тебя заставил за мною ходить?

— Что? — не понял Вася.

Но больной уже не расслышал его вопроса. Киря снова впал в забытье или снова заснул.

— Легче и впрямь, поправляется, слава тебе, господи; слава тебе! — с судорожной радостью мысленно произнес Вася. — Ишь, и потеть даже начал.

Он сам не мог вспомнить потом, как забылся в эту ночь.

Как камень на дно, упал Вася словно в какую-то темную пропасть. Спал он крепко, облегчающим тело бодрым сном. И проснулся вдруг, сразу, от легкого прикосновения к своей руке, свесившейся с ручки кресла.

Уже светало. Весеннее утро пробивалось в комнату. Отец Паисий уже ушел к ранней обедне приобщать вчерашних исповедников.

Был Великий четверг. Все это сразу промчалось зарницей сознания в голове Васи, и он открыл глаза.

На него в упор глядели два черных лихорадочно блестящих отверстия глаз Кири среди белых повязок и бинтов. Глядели, не отрываясь, в то время как исхудавшая до неузнаваемости рука больного лежала на руке Васи.

— Что ты, родимый, что ты? — так и встрепенулся тот. — Нужно тебе что? Пить, что ли, хочешь?

Но Киря молчал. И только все смотрел и смотрел на Васю такими ищущими, такими спрашивающими глазами. И вдруг совсем неожиданно сверкнули две слезинки в этих черных, блестящих глазах и смочили повязку.

— Вася, — вырвалось так же неожиданно, как и слезы у больного. — Вася… я ведь знаю… я помню… как открывал глаза, ты все около… не отходил от меня… нянчился… Папашу да тебя помню у своей постели… Папаша-то, отец родной… Понятно, что нянчился… А ты-то?.. Ведь я тебе немало горя доставил, Вася… Побили ведь тебя за меня… Степку и Ваньку это я подговорил ведь… Страсть зол был на тебя за Навуходоносора… Свинья был… негодяй… А ты-то!.. Божья душа, чем ты отплатил мне, Василий! — Тут запекшийся рот Кири искривился судорожной гримасой, а из черных отверстий белой маски снова брызнули слезы — целый поток слез.