Владимир Хлумов: Мастер дымных колец

Теперь она летит обратно, в свой любимый северный край, в удивительный город с новым, но, кажется, тоже не вечным названием. Когда природа исчерпает свои тайны, явится разумное существо и приумножит новые. Так говорил Евгений, так недавно сказал Сергей Петрович. Другими словами, но по существу так же. Ну что же, и у нее есть тайна, не предусмотренная начальными условиями. Он никогда, никогда не узнает о ней, потому что видятся они в последний раз. Там, в конечном пункте она попрощается с ним навсегда. Просто, без волнений, может быть, лишь подаст руку да скажет пару незначительных слов. И разойдутся они навсегда. И она, не оглянувшись, уйдет прочь, поскорее к самому центру, под арку, к пыльному третьему окну, к желтым высохшим цветам. А он? Какая разница.

22

В один из последних июльских дней под слабым северо-западным, чуть просоленным ветром, вдоль береговой линии, поперек желтеющего пшеничного поля шагал Сергей Петрович Варфоломеев. Отменно одетый, в новых штиблетах, в тройке, с начищенной до последнего блеска звездой героя, он был похож на важное правительственное лицо. Казалось, вот еще минуту назад он отпустил личного шофера, начальственно хлопнув по плечу, мол, пройдусь пешком, и ступил запросто на пыльный, усыпанный белым известняком большак. На самом же деле шел он от самой станции, с электрички, как и советовала Соня идти в Раздольное. Рядом на небольшой высоте белыми ватными лепешками летели северные облака, резкие, отчетливые, как их рисуют художники сюрреалисты. Сергей Петрович как раз подумал об этом. Слишком уж правильно была подобрана высота. Именно при таком уровне земля и небо кажутся плоскими и безграничными. Как будто кто-то специально раздвигает пространство для беспрепятственного течения событий и теперь со стороны наблюдает: что будет дальше? Конечно, Сергей Петрович не верил в потустороннего наблюдателя, но определенно чувствовал затылком чей-то немигающий внимательный взгляд. Чувствовал, ощущал почти физиологически, но не оглядывался, полагая это слишком унизительным. Чепуха, пройдет, успокаивал себя Варфоломеев. Этот новый мир не так уж плох. Исчезла Северная ничего. Зато и колючий иноземный лес пропал, он видел с высоты птичьего полета. Только болота да густой непроходимый хвойник. Тогда он обрадовался и даже заставил Соню саму убедиться, тыча пальцем в холодное стекло бортового иллюминатора.

- Смотри, смотри, какой густой лес.

Соня еще кивнула головой, мол, вижу хорошо, и даже, кажется, улыбнулась. Но слабо, через силу. Видно, думала о другом. Она была еще совсем слаба. После той кремлевской ночи, когда с ней случилась истерика, она почти ничего не говорила. Только изредка с мягкой настойчивостью просила: "Мне нужно возвращаться". Он же не спешил. Снял номер в гостинице "Москва", надолго оставлял ее одну, пропадая где-то днями и ночами. Появлялся часа на два, передавал приветы от Чирвякина, шутил, смеялся, оптимистически успокаивал и снова исчезал. Но однажды в короткую минуту наступила между ними тяжелая пауза. В этот миг он понял - сейчас все решится. Он нарочно суетился, делал из себя занятого человека, отодвигая подальше решительное объяснение, но теперь поймался. Соня долгим взглядом посмотрела ему в глаза и спокойным, немного виноватым голосом сказала:

- Мне нужно возвращаться.

Потом они молча собрались и в тот же день улетели в Ленинград. В аэропорту Пулково, не говоря ни слова, они расстались. Он пошел на электричку, она - в город к своим, неизвестным ему делам. И вот теперь он шагает большаком через невысокие, ледникового происхождения холмы, с тяжелым неясным чувством, будто кто-то со стороны внимательно наблюдает за ним. Может быть, здесь была обычная мания преследования. Может быть, он преувеличивал свою роль, свое место в этом мире, полагая себя столь важным существом, что за ним обязательно кто-нибудь должен наблюдать. Но кто? Ведь никого же больше не осталось. Почти никого.

Наконец показалось Раздольное. По забитой церквушке, по черному покосившемуся срубу начальной школы он быстро отыскал агрономовский двор.

- Вот тебе раз! - вскрикнула молодая хозяйка. - Ероним?!

Нет, все-таки он должен был здесь появиться. Причем не жалким, обтрепанным заблудшим сыном в грязном оборванном рубище, а именно при параде, со звездой, победителем. Не столько для отца, о нем он даже старался и не думать, больше для нее. Он вспомнил, как она часто плакала над Александром и приговаривала: ничего, побесится и вернется, потому что в целом мире, когда все его бросят, когда он наконец поймет, что все ему чужие, есть только одно место, один человек, одна женщина, которая примет и обласкает любимое дитя. Наверное, не зря она говорила при нем. Наверное, намекала ему, мол, рано или поздно останешься и ты один-одинешенек и приползешь, как щенок, уткнуться в материнское тело.