Владимир Хлумов: Мастер дымных колец

- Я и так знал, - оправдывается человек и тут же жалеет.

- Ну уж, знал. А зачем же рычаги трогал? Нет, дорогой мой, врешь. Неужели бы ты, повелитель вселенной, согласился выступить против такого простого устройства? Ведь обидно победить коварное чудовище, а потом узнать, что оно есть обычная ветряная мельница...

- Врешь, я ни с кем не боролся. Я просто использовал, просто направлял, чтобы... Я действовал... - человек замялся.

- Ну, ну. Не стесняйся, изреки заветное слово. Не бойся, при мне можно. Ты думаешь, если скажешь, то все в одночасье и разрушится. Но это не так. Другое дело, если на публике, так сказать, публично, - тогда, естественно... Но здесь, в гордом одиночестве, не сомневайся, шепни на ушко, нас никто не услышит.

- Не приставай. Я уже и забыл, про что думал.

- Ах-ха, видно, не уступит ни за что. Гордый, упрямый, умный. Ну, так я обнародую, я знаю, как ты дорожишь этим словом, оправдываешься, лелеешь по ночам. Потому что слово твое - ВОПРЕКИ, да золотыми буквами в черном небе.

- Да, вопреки, - теряя чувство юмора, настаивает человек. - Вопреки тупости и невежеству, вопреки насилию, вопреки...

- Вопреки ветряным мельницам, - заканчивает существо, снова с удовольствием затягивается и сбрасывает пепел прямо на пол. Еще раз пускает дымное кольцо и изрекает: - А ведь ты жаден, Сергей Петрович. Да, очень жаден, жаден беспредельно, до крайности, до отвращения. Женщины тебе одной мало, земли - недостаточно, тебе подавай еще и небо, и не просто в смысле орбитального полета, тебе хочется, чтобы и там без тебя что-нибудь не произошло, чтобы и там кто-нибудь о тебе вспомнил. Ах, жаден, жаден, даже бессмертием пожертвовал из жадности, из неуемной варфоломеевской жадности.

- Как же это бессмертием можно пожертвовать из жадности? Да ты зарапортовался...

- Брось, не притворяйся.

- Не понимаю, - сопротивляется Сергей Петрович.

- У-у-у, как мы разволновались, разнервничались, расчувствовались. Как же, герой, ради одного-единственного взглядика бессмертием пожертвовал. Да была ли такая любовь раньше? Эй, остановись, людское братство, оглянись вокруг, убедись и замри перед сияющей вершиной человеческого духа, ослепни навсегда! - человек почти орал из зазеркалья. - Мог бы и сказать ей, намекнуть. Ну конечно, мы гордые, мы знаем, что слова все испортят, пусть, мол, сама догадается, додумается или от других узнает. Вон через Чирвякина мог послать весточку невзначай, как бы между прочим, или нет, лучше через Васю Караулова. О, этот подхватил бы, не сомневаюсь, этот такое накрутил бы, навертел, - что там саги, легенды народ слагать бы начал. Глядишь, и до нее бы докатилось. Поглядите, поглядите, люди добрые, на Землю вернулся помирать со всеми, и все - ради одного благословенного взглядика, ради одной счастливой минутки. Хорош, хорош, нечего сказать, этакий доктор Фаустус навыворот, доморощенный, российский. Какой-никакой, а все-таки наш, отечественный. Так бы все, пожалуй, в разрисованном виде и предстало, кабы не одна неувязочка. Тьфу, понимаешь, даже неприятно произнести, какая опечатка.

- Какая опечатка? - Сергей Петрович замер.

Человек, кажется, с ожесточением расплющил потухший окурок и ухмыльнулся.

- Стенографическая. Ха, кому нужен благодетель в раю, где и так весело? Я так думаю, что у них там, за огромным количеством времени, любое геройство натуральным пшиком выходит. Как говорил один мой знакомый, архитектор, нельзя бесконечную стену сделать длиннее, чем она есть. Другое дело - прийти на развалины, встать у края, обнять за худенькие плечи. Тут и один кирпич подмога.

- Выражайся яснее.

- Куда уж яснее. Позавидовал, то есть представил как бы своим собственным. Ну, а как представил, так уж дальше жадность все побеждает...

- Врешь. Впрочем, я не буду тебе ничего объяснять.

- Ну, а зачем же ты сюда пришел? Неужто решил укокошить высшее начальство? Да нет, ты бы и не смог, потому что ты не любишь банальностей, ты брезгуешь украденными идеями. Ведь был же Бальтазар, а ничего не повторяется дважды.

- Да, да, здесь ты прав, ничего не повторяется, - внезапно соглашается ночной гость. - В этом главная загвоздка, в этом доказательство движения во времени, но в этом вся трагедия. Впрочем, для тебя, пожалуй, сложновато будет. Уходи, уходи и не появляйся впредь мне на глаза, ибо ты не веришь в меня, не знаешь истинной моей силы.

Темная фигура уменьшается в размерах и, сдвигаясь, пропадает. Кажется, еще играет музыка, классическая, торжественная. Впрочем, музыка доносится откуда-то справа, из высоких окон в белых шелковых шторах. Этот второй звук уводит Варфоломеева из кабинета вниз, во двор, дальше на пригорок, на высокий приграничный пристенок, с которого можно заглянуть в яркое, сверкающее золотом и мрамором пространство. Там, кажется, торжество. Да, настоящий государственный праздник. В центре огромного зала накрыт праздничный стол. Вокруг мужчины, женщины в торжественных строгих костюмах, чистые, ухоженные лица. Что-то его заинтересовало, и он спускается обратно, обходит здание, натыкается на широко раскрытые парадные двери. Идет вверх по бесконечному узору ковровой лестницы, то и дело слегка кивая специальным людям. Люди берут под козырек и лишь после улыбаются вслед босоногому гостю. Едва он достигает вершины, как поворачиваются с золочеными вензелями ручки и открываются высокие белые двери. Замолкает музыка и раздаются громкие живые аплодисменты, переходящие в овации. На середине коврового пути, у маленького малахитового столика с микрофоном стоит невысокий коренастый человек. Не переставая хлопать в ладоши, он громко объявляет: "Сергей Петрович Варфоломеев!", - и сам, прихрамывая на правую ногу, идет навстречу. Чуть оглянувшись, Варфоломеев замечает телемониторы, на которых отчетливо просматриваются наиболее интересные места его маршрута.