Лидия Чарская - Мой принц

И это «браво» послужило сигналом к аплодисментам, запрещенным аплодисментам. Шурша упал занавес, а я, все еще не будучи в состоянии остановиться, продолжала танцевать…

— Вас зовет директор. Пожалуйте в директорскую ложу, — с официальным и строгим видом встречает меня Викентий Прокофьевич Пятницкий у кулис.

Что? Неужели я провалила мою Глашу?

Бегу, сбивая с ног всех, кто попадается мне на пути, забыв заплести распустившуюся вдоль спины косу. Бегу, как на крыльях, с предчувствием беды.

В директорской ложе я вижу бледного, как смерть, несмотря на грим, Боба и самого директора, холеного, красивого высокого барина-аристократа.

Ответив на мой реверанс, он продолжает, обращаясь к Бобу:

— Безусловно, вы достойнейший из мужского элемента для принятия на Образцовую сцену. Ваша игра удовлетворила всех нас. Но есть один из ваших товарищей, не менее вас талантливый, которому необходимо устроиться на Образцовой сцене, у него мать-старуха и сестры учатся здесь. И он единственный кормилец… Вы оба талантливы, но ему тяжело будет с такой обузой-семьей искать место в провинции. Вы же, конечно, получите ангажемент в любом театре и в провинции, и в столице… Итак, предоставляю вам выбрать самому. Ваш товарищ ничего не узнает, предупреждаю, о вашем решении.

Директор окончил и смотрел теперь молча в лицо Денисова.

О, это лицо! Я никогда не видела его таким. Сотни разнородных ощущений сменились одно за другим в этих, обычно как бы застывших чертах, в этих, постоянно полных юмора и веселых огоньков глазах. Как он лелеял в душе свою грезу об Образцовой сцене, бедненький Боб! И неужели же уступить, уступить в пользу другого то, чего он так добивался, так горячо и так пламенно желал.

В эту минуту мне стало даже страшно за Боба.

— Денисов, — прошептала я умоляющим шепотом и положила руку на рукав его сюртука.

И вот осторожным движением он снял мою руку, пожал мои пальцы и, подняв глаза на директора, ровным и, по-видимому, спокойным голосом произнес:

— Я… я… согласен, согласен уступить мою вакансию товарищу. Только… только… ради Бога, зачисляйте его скорее, а то я могу раздумать и пожалеть. — И, закрыв лицо руками, как безумный, ринулся из директорской ложи.

Бедный Боб. Нелегко было ему хоронить свою золотую мечту, бедный, прекрасный и великодушный! Директор, между тем, обратился ко мне.

— Поздравляю. Вы приняты на Образцовую сцену.

Эта фраза всколыхнула и потрясла все мое существо. Казалось, она перевернула сердце, душу, зажгла жгучей безумной радостью меня всю…

Забыв поклониться, забыв поблагодарить и не найдя возможности произнести хотя бы единое слово, я вылетела из директорской ложи, бросилась за кулисы, разгримировалась на скорую руку, едва ловя выражение поздравлений моих коллег, и, полуживая от счастья, понеслась в театральный вестибюль, где у меня было условлено встретиться с «нашими».

— Солнышко-папа! Мама-Нэлли! — издали кричала я, влетая в вестибюль. — Принята! Я принята! Порадуйтесь со мной! — И я бросилась в объятия моих родных…

В эту ночь я долго-долго стояла над кроваткой моего маленького принца. Прильнув лицом к его головке, я тихо плакала от счастья.

— Милый мой, — лепетала я сквозь слезы, — твоя мама достигла намеченной цели, достигла того, чего она так страстно желала, к чему так стремилась… И твоя мама будет работать ради тебя, мой дорогой, будет стараться добросовестно служить искусству, которому себя посвятила. Но теперь у твоей мамы, мой милый крошка, еще и другая цель: вырастить тебя, поставить на ноги, сделать из тебя хорошего и честного человека. И к этой новой, великой, трудной цели твоя мама будет стремиться всеми силами своей души, мой единственный мальчик.

В эту ночь я долго любовалась порозовевшим во сне милым личиком, охраняя сладкий безоблачный сон моего малютки.

Тихое, безмятежное счастье накануне трудовой жизни улыбалось мне, вместе с ровным сиянием месяца в эту апрельскую весеннюю ночь…