Яков Арсенов: Тринити

- Нет, а что? - встрепенулся Реша.

- Понимаешь... язык у тебя... красиво рассказываешь. Писать наверняка не умеешь, а рассказываешь складно. Не то что Мат. - Гриншпон пнул по толстому и не по годам целлюлитному крупу Мата. - Мычит, мычит и никак не телится. А ты, видно, больше тяготеешь к чему-нибудь гуманитарному. Я угадал?

- Это ты загнул! - возразил ему Реша. - Я дня не могу прожить без вымазанной солидолом железки! Нашел гуманитария! Ты же знаешь, как невелик шанс родиться лириком в семье механизатора. Тем более у нас в Почепе!

- А я тебе говорю, никакой ты не механизатор! - настаивал на своей безошибочной наблюдательности Гриншпон. - Ты именно лирик, а никакой не физик!

- Да нет, - сказал Реша. - Лирик и гуманист у нас, я чувствую, Артамонов - молчит, молчит, а потом как икнет! Сколько сидим - хоть бы слово молвил. А сам сегодня с такой тетерей крутил шуры-муры весь день, просто ужас! Вот это лирика! Как зовут-то ее?

- Татьяна, - сообщил Артамонов. - Но называть ее лучше Таней.

- Почему? - удивились друзья.

- Потому что ик - это заблудившийся пук, - сказал Артамонов. Лирическим наездом товарищей он был несколько спровоцирован и за компанию тоже вспомнил, как повзрослел. После шестой дозы заводного напитка он по-простецки доложил, что до какого-то момента в своей жизни он целыми днями набивал зоску - была такая игра: брался кусочек овчины и к ней пришивалась свинцовая пуговица для утяжеления. Снаряд этот назывался зоской, а смысл игры заключался в том, кто больше раз набьет его, как говаривалось во дворе, "щечкой". Находились мастера, которые поднимали зоску в воздух по тысяче раз - Пеле просто отдыхал со своим тряпичным мячом в подворотне! Ну а потом Артамонов пошел в лес за грибами, и его прихватило прямо под сосной, как роженицу. Там, среди дерев, Артамонов от тоски присел на пень, чудом удерживая ведро, на дне которого синел срезанной ножкой единственный подосиновик. В те мгновения Артамонов не понимал, что с ним происходит, он только чувствовал, что кто-то неведомый делает с ним что-то хорошее, и смирно ждал счастья, как лошадь, которую чистят. И окажись под рукой в тот горячий момент хоть какая-нибудь мадам, было бы просто извержение вулкана. Но поскольку в лесу имелись только сосны, пришлось до получения окончательного результата обнимать в истоме смолистое дерево.

- Хорошо, что не труп, - сказал Реша, - дерево, оно хоть живое.

- Дендрофил, - подыскал научный термин явлению Рудик. Все это время, пока пацаны наливали да опрокидывали, он тихонько улыбался себе в усы. Его несколько занимал весь этот школьный наив. Усы делали его лицо таким, будто хозяина только что ударили по усам.

На разговор заглянул некто Фельдман, небольшого роста человек и совсем безуглый. Он, как и Мат, тоже за день успел примелькаться на потоке, все искал место, откуда лучше видно. А сейчас ему понадобилось узнать, какие завтра занятия. При первом расмотрении к нему напрашивалась кликуха "Карандух". Но прозвали его позже и более точно. Не Фельдфебелем, не беспокойтесь.

- Завтра и разберемся, - посоветовал Фельдману не спешить Реша. - На-ка лучше накати-ка за знакомство!

Фельдман всосал предложенное и запросто подсел к столу. В следующих тостах он уже участвовал наравне со всеми. И даже иногда закидывал штрафничка за опоздание.

- Дело в том, - заметил он вскоре, освоившись в компании до конца, что само по себе повзросление еще ничего не значит. Главное, - сказал он со знанием дела, - чтобы не ты сам это заметил или почувствовал, а другие. Девушки, например.

После такого бодрого и житейского заявления товарища собеседники пропустили еще по паре-тройке мензурок, а расплывшийся по столу Фельдман настолько разоткровенничался, что рассказал, как в классе шестом или седьмом они с однокашниками убегали в лес, чтобы позаниматься там непарным сухостоем. Духовное заблуждение детства. И даже устраивали конкурсы, кто быстрей справиться. Кричит он, бывало, тому, кто слева: "Эй, быстрее ко мне! Посмотри, что у меня тут творится! Прямо суши весла!" - "Да пошел ты! слышалось в ответ. - У меня тут у самого видишь как прет!"

- Ну, а как же ты обходился без шкурки? - удивился Реша. - Чем шмурыгать? Я ведь думал, что обрезание для того и производят, чтобы дети попусту не шмурыгали в подворотнях.

- Без шкурки, так же как и со шкуркой, - признался наперерез Фельдману Миша Гриншпон. - Я пробовал и до операции, и после. Одинаково смешно.

- А как тебе все это дело отрезали? - спросил Артамонов. - Больно ведь.