Иван Панаев: Она будет счастлива

Напрасно здѣсь я старался бы передать борьбу отого высокаго, святого чувства съ бездушностью, съ ядовитымъ эгоизмомъ. Что за польза поднимать закулисныя тайны семействъ, для того, чтобы безвременно отнимать у людей, еще не замѣченныхъ рокомъ, еще счастливыхъ невѣдѣніемъ, ихъ теплыя вѣрованія, ихъ свѣтлыя надежды? Для чего говорить имъ, что иногда тамъ, гдѣ они видятъ образцы домашняго счастья, кажется, ничѣмъ ненарушаемаго, всегда такъ отраднаго сердцу — тамъ подъ пріятною улыбкою скрываются кровавыя слезы и въ мертвой тишинѣ ночей разыгрываются драмы, отъ которыхъ при одномъ разсказѣ леденѣетъ кровь и которымъ, право, порой, позавидовала бы современная французская литература.

Какъ бы то ни было. Зинаида К* сдѣлалась женой полковника. Она повиновалась волѣ отца безъ всякаго сопротивленія: она была въ такихъ лѣтахъ, въ которыхъ живутъ только настоящею минутою и увлекаются обольстительной радугой свѣтскихъ игрушекъ. Къ полковнику она не имѣла отвращенія, и этого было довольно. Сердце ея еще не умѣло биться, она еще не восчувствовала самой себя; она была цвѣткомъ, только еще пророчившимъ роскошное развитіе. И все прекрасное, посѣянное въ ней воспитаніемъ, и все высокое, дарованное ей свыше, должно было развиться тогда, когда уже заботливость людей опутала ее неразрываемыми цѣпями. Углубясь впервые въ самое себя, она ужаснулась: свобода ея далеко отлетѣла въ свою родину — небо… и она даже не видала отлета ея!..

По желанію мужа Зинаида должна была явиться въ общество. Этотъ скелетъ, обвѣшанный мишурою и побрякушками, прннялъ ее въ свои ледяныя объятія. Здѣсь готовился ей второй ударъ: розовые листки ея воображенія сжимались отъ холода, блекли и постепенно облетали. На двадцатомъ году она успѣла испытать многое. Но прелесть жизни еще не такъ скоро оставляетъ насъ: ея черную сторону мы начинаемъ видѣть вполнѣ гораздо позже. Сначала грустныя, тяжкія минуты идутъ рука объ руку съ минутами отраднаго забвенія, чистой радости. Въ двадцатыхъ годахъ еще для насъ большая часть сторонъ жизни неразгаданныхъ, темныхъ, а потому привлекательныхъ; еще много развлеченій, еще много надеждъ. Опытъ не вдругъ, а постепенно, съ истинно злодѣйскимъ наслажденіемъ вырываетъ эти надежды одна за другою.

Женщина въ эти лѣта, несмотря на испытанія, несмотря на душевную боль, еще легка и воздушна какъ Пери, еще радужна какъ бабочка. Она часто порхаетъ въ залахъ съ беззаботною радостью, забывая о тяготѣ своего положенія. Такова была двадцатилѣтняя Зинаида. Люди, толпами окружая ее и любуясь ею, думали: "о, какъ она счастлива!" Они не знали, эти люди, что сторожило ее за дверьми бала. Толпа привыкла смотрѣть на одну только наружность… такова всегда и вездѣ толпа!

Къ числу этой толпы принадлежалъ и молодой Горинъ, хотя онъ имѣлъ все право выйти изъ толпы и по своему уму, и по своому образованію, и по своей наружности. Правда, онъ и выходилъ изъ толпы, какъ человѣпъ свѣтскій, но упорно вертѣлся въ кругу ея, какъ человѣкъ… Несмотря на это, тотъ, кто слѣдилъ людей и общество наблюдательными глазами, вѣрно подмѣтилъ бы въ Горинѣ что-то такое, много говорившее въ его пользу. Въ его рѣчахъ, покрытыхъ блестящимъ лакомъ свѣтскости, порой проявлялась природная энергія, блестки души. Въ его глазахъ изрѣдка блестѣла поэтическая молнія, страстное одушевленіе. Да! онъ понималъ прекрасное, въ немъ тлѣлась искра божественности, того, что отличаетъ человѣка отъ тысячи людей; но эту искру надобно было отрыть въ пеплѣ ничтожности. Вмѣсто того, чтобы съ высокимъ самоотверженіемъ посвятить жизнь свою человѣчеству, онъ безжалостно истрачивалъ ее въ гостнныхъ. Онъ чувствовалъ пустоту своего положенія, хотѣлъ управлять самъ собою и между тѣмъ преклонялся предъ волею другихъ. Сегодня рѣшался онъ выѣхать изъ Петербурга, удалиться отъ развлеченій, уединиться въ самого себя, продолжать образованіе, начатое съ успѣхомъ; а завтра уже забывалъ объ этой мысли, примѣрялъ новыій фракъ, вертѣлся передъ зеркаломъ, перемѣнялъ прическу, безпечно насвистывалъ аріи изъ "Донъ-Жуана".

Рожденный быть чѣмъ-нибудь, онъ добровольно дѣлался ничѣмъ, незамѣчаемо запутывался въ общественныхъ мелочахъ и даже иногда доходилъ до того, что гордился своимъ фракомъ, выписаннымъ изъ Парижа, и своимъ короткимъ знакомствомъ съ молодежью высшаго петербургскаго круга.

День уходилъ за днемъ, здоровье и состояніе Горина разстраивались. Театры, балы, раздольные обѣды, оргическіе ужины — это была цѣпь его жизни. Въ двадцать три года онъ уже скучалъ, сквозь дремоту мечталъ о любви въ обществѣ, потомъ смѣялся надъ самимъ собою и говорилъ, что въ наше время любовь можетъ существовать въ однихъ только романахъ. Но это не была обдуманная мысль, а такъ — фраза, слова, произнесенныя отъ нечего дѣлать, за трубкой табаку, въ эластическихъ креслахъ… Порой палящая мысль о трудѣ и наукѣ еще пробѣгала по немъ, и онъ вздрагивалъ: но эта мыслъ была мимолетнѣе зарницы въ черную августовскую ночь.